Михаил Бубеннов - Орлиная степь
Леониду Багрянову не пришлось воевать за бригаду в Лебяжьем. Добравшись вечером до села, он сразу же попал на заседание правления колхоза. Здесь на весь дом гремел возмущенный голос Зимы. Удивлению Леонида не было границ: Зима кричал о злосчастных сусликах!
По решению правления на утренней зорьке, еще до бури, зарезали подсвинка, нашли несколько мешков картошки, насобирали яиц, масла и разной другой крестьянской снеди. Все это вместе с лодкой и сетями Ионыча, который собирался рыбачить на Лебедином озере, было погружено на автомашину и отправлено в Заячий колок. С обратным рейсом на колхозной машине велено было приехать в Лебяжье всей ночной смене: для нее с утра готовились бани.
Леонид отправился в степь сразу же после бури.
— Наши-то где встретились? — заговорила с ним Феня Солнышко, когда он появился на стане.
— У озер…
— Узнал их, чумазых-то?
— Едва узнал…
— Песни небось горланят?
— Горланят…
— Явились после этой бури, как черти из болота, — продолжала словоохотливая Феня Солнышко, — все мокрые, в грязи, на ногах едва стоят. А все равно одно озорство. Пришла машина, так что было! Налетели, облепили со всех сторон, а только тронулись — давай горланить песни!
— Молодость, — сдержанно, тоном человека в годах пояснил Леонид.
— А Светочка-то… знаете?
— Знаю…
— Просто чудо!
Вернулся Леонид из Лебяжьего, несмотря на очевидный для бригады успех поездки, не только не в приподнятом, но даже и не в обычном своем деятельном состоянии. Распрягая Соколика, он старался поменьше встречаться с Феней Солнышко. На все ее вопросы отвечал односложно и несколько рассеянно. О том, как началась сегодня пахота на новой клетке, не расспрашивал, что было уже совсем странно. Он даже не приласкал все время прыгающего вокруг него, соскучившегося Дружка и был на удивление тих и задумчив.
— Что еще случилось? — меняя тон, спросила Феня.
— Да ничего особого, — без живости ответил Леонид.
— А что такой… чудной какой-то?
— Не выдумывай!
Спутав Соколика на виду у стана, Леонид некоторое время бродил по колку, равнодушно разглядывая, что наделала здесь буря. Одна береза, перезрелая, наполовину сухостойная, подломилась у комля, где у нее было старое дупло, и легла на землю совсем недалеко от палатки. Другая надломилась на высоте человеческого роста, в месте природной раковины: эта утопила кудрявую вершину в пруду. Повсюду в прошлогодней сырой траве валялись и торчали крупные и мелкие березовые ветки, иногда свежие, истекающие розовым соком, тяжелые от обилия плотных сережек. Попалось на глаза и сорванное с высоты круглое, с небольшим лазом, волосистое, хорошо обжитое гнездышко: пропали веселые, хлопотливые птичьи труды! Потом Леонид набрел на овражек, где в тени зарослей желтой акации еще лежал темный, сырой пласт снега и где теперь Феня Солнышко хранила в кадках мясо и масло. Осмотрев, надежно ли укрыты кадки от зверья, Леонид присел на корточки, разгреб пласт и, набрав полную горсть чистого зернистого снега, стал' жадно глотать его… «Что же это я делаю? — подумал он тут же, не прекращая, однако, наслаждаться снегом. — Горит во мне, что ли?» Остатки снега на ладони он приложил ко лбу, и ему вдруг стало на удивление приятно и легко.
Но здесь же Леониду вспомнилась недавняя зима. Она вспомнилась буйной метелью над Москвой, полыхающей заревом огней, вспомнилась толпами молодежи, растекающимися в разные стороны из ворот Дворца культуры, мостами в густом инее, высотными дворцами в морозной дымке, похожими на ледяные горные вершины, небольшим полузанесенным сквером у завода… «Что же теперь? — с трудом отбрасывая видения, тягостно подумал Леонид. — Рассказать обо всем Светлане? Да, надо… Как ни вертись, а совесть-то не чиста, уж так не чиста — самому противно. Разве можно молчать? Но как рассказать? Как объяснить ей, почему меня так потянуло к Хмельно? Я сам этого не знаю… Да и стыдно, просто ужас! И потом, что будет со Светланой, когда я заговорю? Ведь у нее не хватит сил дослушать!
Она услышит первые слова — и все пропало. Она так и не узнает, чем все это кончилось…»
Сколько Леонид ни мучился, он не находил слов, какие могли бы объяснить Светлане его порыв, его увлечение Хмельно. Да что Светлане! Он не мог объяснить это и самому себе… «Б самом деле, как это случилось со мной? — думал он. — Отчего меня вдруг потянуло к ней, как в омут?» Леонид отлично помнил, с какой мыслью об отношении к Хмельно он поехал в Лебяжье. Он поехал, чтобы извиниться перед ней за грубость, извиниться — и вырвать ее вон из сердца! Он хорошо понимал, что только так и должен был сделать, и всю дорогу клялся себе, что именно так и сделает. Но где-то в пути с ним что-то произошло. Где и что? Может быть, все это произошло как раз в тот момент, когда он увидел Хмельно у дороги, ярко освещенную зловещей вечерней зарей? Его увлечение Хмельно могло ведь сделать с ним что угодно в любое время: оно во всем было подобно той поразительной, безумной страсти, когда человек с ясным сознанием беды рвется навстречу беде.
Но это внезапное увлечение, которое как бы оглушило на время его волю, оказалось все же на удивление бессильным против его любви к Светлане. Несмотря ни на что, она выжила и осталась невредимой в его сердце. Леониду даже казалось, что теперь она приобрела какие-то новые свойства. Может быть, сегодня она, эта любовь, совсем и не такая, какой была вчера? Вероятно. Может быть, и он совсем теперь не тот, каким был вчера? Да, именно так и есть. Но каким он стал? Во всяком случае, он уже научился видеть порочность в себе, он ненавидел себя за свою слабость и проклинал тот вечерний час, когда повстречал Хмельно… Теперь Леонид мог думать и думал только о Светлане. Ему думалось о ней на редкость радостно и в то же время на редкость горестно. Светлана без конца появлялась перед, его мысленным взором то в одном, то в другом виде, но во всех случаях — в чем-то неуловимо, загадочно необыкновенной и изумительной. А вот он увидел ее в кузове грузовой машины — среди мокрых, грязных ребят и девушек, уезжавших в Лебяжье. Как и все, она что-то выкрикивала, смеялась и пела. Вот такой, со своим внезапным счастьем, найденным сегодня в бурю, она была особенно близкой и дорогой сердцу Леонида.
Между, тем Леонид обязан был рассказать ей о том, что свидетельствовало как раз об обратном, — о своем странном увлечении Хмельно… Это было неизбежно. Но Леонид с ужасом думал о той минуте, когда он взглянет в глаза Светланы наедине, а не на людях, как сегодня в дороге, и заговорит с ней о том, что с ним было… Он боялся этой минуты. Однако он не мог долго кривить душой. В прямоте и честности — вот в чем была его сила. Теперь эта сила убывала в нем с катастрофической быстротой, как степная реченька в зной и суховей.
Около часа Леонид то бесцельно бродил вокруг стана, то брался обрубать сучья у сломанных бурей берез. Неизвестно зачем его вдруг потянуло в палатку. Еще от входа он заметил, что в полумраке на его столе свежо голубеет букетик пролески. «Когда же она успела? — ахнул про себя Леонид. — Неужели после бури?» Он быстро прошагал до своего- стола, уронил на него вдруг ослабевшие руки, а потом тяжело сел на табурет и окаменел, свесив над букетиком русый чуб…
Здесь его и застал Зима.
— Ждал? — быстро спросил он, войдя в палатку.
Леонид очнулся и поднялся у стола.
— Ждал, — ответил смущенно.
— Ну, а к тебе хозяин целины! — заговорил Зима с явно наигранной веселостью, полуоборачиваясь к только что вошедшему Северьянову и намекая на то, что приезд председателя кладет конец всем недоразумениям и разладу между колхозом и бригадой.
— Какой он хозяин! — задиристо произнес Леонид.
— Хороший хозяин! Ты еще молод… — У хорошего хозяина и собаки сыты. — Ну, будет, будет! Прикуси язык! Грубое, красновато-задубелое лицо Куприяна Захаровича, с затаенной болью в каждой морщине, сильно и нехорошо дрогнуло. Одной этой внезапной гримасы было достаточно, чтобы понять: крупный и сильный сибиряк, должно быть из могучего рода первых покорителей Сибири, чем-то очень серьезно болен, но скрывает свою болезнь от людей.
Однако Леонид, занятый больше своей бедой, чем разговором с гостями, не взглянул на его лицо. И по той же причине не могло подуматься ему, чего стоило пожилому, много поработавшему человеку после вчерашнего заседания правления колхоза ехать сегодня в Заячий колок. Не имея никакого сердца на Северьянова, но не в силах сдержать раздражение на себя за свою вчерашнюю слабость перед Хмелько, Леонид неожиданно заупрямился и, не слушая Зиму, добавил с ожесточением:
— Не удалось взять измором!
— Будет! — заорал Зима.
Куприян Захарович вздохнул и произнес устало, с болью:
— Зря я поехал сюда…
Некоторое время Зима смотрел на Леонида, плотно сжав губы, с выражением крайнего напряжения на широколобом, скуластом лице. Потом он медленно опустил большие, все охватывающие перед собой темные глаза.
