Донские рассказы. Судьба человека. Они сражались за Родину - Михаил Александрович Шолохов
— Ше, ше, чертяка… Тпру… тпру, го-о-оф… Стой!..
— Посторонись, станишник, — попросил Степан.
— Небось объедешь.
— Иде ж тут объедешь? Ить обломаемся!
— Сани оттяни! — крикнул Афонька. — Стал вспоперек путя, как чирьяк на причинном месте… Эй, дядюля!..
Атаманец[8] здоровенной кулачиной саданул норовистого быка, и тот, выкатывая кровяные глаза, просунул морщинистую шею в ярмо.
— Подъезжай… Подъезжа-а-ай!.. — орал весовщик, размахивая ордером у дверей весовой.
Степан направил быков рысью и первый подкатил к весовой.
По обшитому железом рукаву тек в мешки золотой, шуршавый поток пшеницы. Степан держал края мешка, задыхаясь от пахучей теплой пыли и радости, с удивлением глядел на бесстрастное лицо весовщика, равнодушно хрустевшего сапогами по рассыпанному зерну.
— Свешено. Двадцать один пуд.
Попробовал Степан, как раньше, тряхнув лопатками, вскинуть пятипудовый чувал повыше и неожиданно почувствовал неудержимую дрожь в коленях, качнулся, сделал два неверных, ковыляющих шага и прислонился к дверям.
— Проходи!.. Застрял!.. — торопили толпившиеся у выхода казаки.
— Отошшал, дядя.
— У него уж порохня отсырела.
— Держись за землю, а то упадешь!
— Го-го-го-го!..
— Кидай мешок, я подыму, мне сгодится.
Атаманец, запрягавший у ворот быков, пособил Степану перетаскать на воз мешки, и Степан, дождавшись Афоньку, выехал на площадь. Смеркалось.
— Иди просись ночевать, — предложил иззябший Афонька.
— А ты что ж?
— У тебя, Прокофич, борода. Ты собою наглядней.
Улицу прошел Степан — и ни в одном дворе не пустили.
— Вас тут каждый день бывает.
— Негде. Тесно.
— Переночуете и на улице.
Степан, с трудом ворочая одубевшими губами, упрашивал:
— Пустите, аль место перележим? Неуж креста на вас нету?..
— Ноне без крестов живем, с жестянками.
— Проходи, дед, — отмахивались от него.
Степан вышел из крайнего двора и ожесточенно стукнул кнутом неповинного быка.
— Вот, Афанасий, люди… Ночевать, видно, под забором.
— Запалить ба их с четырех концов! Бирюки, а не люди!.. У них снегу середь зимы не выпросишь!
На элеваторной площади распрягли быков и под рев паровозных гудков легли на санях, набитых мешками. Площадь гомонила. Молодые казаки, собравшись на крайнем возу, складно играли песни. Сиповатым, но сильным голосом один какой-то заводил:
Ехали казаченьки Да со службы домой.И огрубелые от ветра и стужи голоса подхватывали:
На плечах погоники, На грудях кресты-ы-ы-ы…Степан, прислушиваясь к песне, недоверчиво щупал завязанные чубы тугих мешков, и перед закрытыми глазами его стлалась вспаханная черная деляна, там, у Атаманова кургана, и он, Степан, мечущий из горсти полновесное семя…
* * *В полночь с севера подул жесткий ветер. На крышах вагонов, прибывших из Москвы, хрусталем отсвечивал снег, а возле путей оголенная ростепелью земля чернела, пахла осенью, первыми заморозками, стынущим шлаком.
Над городом мутно-розовой квадратной глыбой висел элеватор. У дощатого забора понуро жались быки, на площади ветер вихрил морозную пыль, застревая в телеграфных проводах, скулил пронзительно и тонко.
Под конец ночи, когда дышло Большой Медведицы воткнулось в плоскую крышу элеватора, Степан проснулся. Поворочал онемевшими ногами и встал с саней. Около лежали, тяжело вздыхая, обыневшие быки, взвороченными копнами чернели возы, зябко горбилась бездомная собака.
Степан разбудил Афоньку. Запрягли и в густеющей предрассветной темноте выехали за город.
Поднялись на гору. Над городом взвыл паровоз. Афонька, шагавший рядом с Степаном, махнул назад кнутовищем.
— Ну и ржет, проклятый жеребец! Он на себе по сколько тыщев пудов тягает и хучь бы крякнул. А тут завалил двадцать пудов и страдай пешком всю дорогу. У тебя хучь быки, а у меня ить справа какая: бычок-третяк да корова. Ты ее кнутом, а она, подлюка, хвост на сторону и тебя же норовит обпакостить… Ходи, барышня городская!.. — Вывернув опухшие, в желчной мути глаза, он с силой хлестнул кнутом корову и упал в сани, высоко задирая ноги.
В полдень доехали до Ольхового Рога. По улицам пестрел празднично одетый народ. Тут только вспомнил Степан, что нынче воскресенье. Доехали до церкви и стали.
— Ну, на бугор не выберемся… Ишь дорога голая.
— Почти что… — согласился Афонька. — Пески, снегу нет.
— Придется поднанять, чтоб вывезли до гребня на бричке.
— Хлебом заплотим, говори.
На сложенных возле двора слегах в праздничной дреме человек восемь тавричан лузгали семечки. Степан подошел и снял косматую папаху.
— Здорово живете, добрые люди.
— Здравствуй, соби, — ответил самый старший, с проседью в бороде.
— А что, не найметесь вывезть нам клажу на бугор? Пески тута у вас, снегу на ма`ле, а мы вот на санях забились…
— Ни, — коротко кинул тавричанин, усыпая бороду шелухой.
— Мы заплотим. Ради Христа, вызвольте!
— Коней немá.
— Что ж, люди добрые, аль нам пропадать? — взмолился Степан, разводя руками.
— Та мы не могим знать, — равнодушно откликнулся другой, в заячьем треухе.
Помолчали. Подошел Афонька, выгибаясь в поклоне.
— Сделайте уваженье!
— Та ни. Це треба худобу морыть.
Молодой, рослый тавричанин в добротном морщеном полушубке подошел к Степану и хлопнул его по плечу:
— Вот шо, дядько: давайте з вами боркá встроим. Колы вы мине придолиете —
