Курган - Василий Афанасьевич Воронов
В один из таких дней поехал я на редакционном «Урале» в хутор Лебяжья Коса, в охотничье хозяйство Михаила Михайловича Недогонова. Дорога шла между вспаханными полями, через неглубокие выцветшие балки, по многолюдным хуторам, мимо бригадных дворов, густо заставленных комбайнами, сеялками, культиваторами, иногда поднималась на лысые бугры, с которых в сизой наволочи далеко виднелись села, сады, пашни, лесопосадки, дороги.
Мотоцикл легко, почти беззвучно катился по гладкому, с металлическим отливом, полотну асфальта, хорошо было чувствовать на щеках упругий свежий ветер. Часа за полтора, наверное, доехал я до безымянной речки, от которой уже начинался пойменный лес — хозяйство Недогонова.
Охотничьи угодья в Лебяжьей Косе расположены на нескольких десятках тысяч гектаров: в балках, оврагах, приречной болотной мочажине, в карликовых степных лесках, в пересыхающих, заросших камышом озерцах, среди песка и солонцов.
За короткий срок Недогонов создал здесь, как выразился один журналист, ковчег. Вокруг этого ковчега — густо заселенные хутора, станицы и рабочие поселки, дороги, животноводческие фермы и комплексы, распаханная и ухоженная степь.
Кроме местного зверья и птицы — зайцев, лисиц, сурков, енотовидных собак, хорьков, ондатр, куропаток, стрепетов, дроздов, удодов, — Недогонов завез в Лебяжью Косу оленей, косуль, лосей, диких кабанов, фазанов, филинов, соколов, горностая, норку. И все это ужилось, стало размножаться.
Как ему это удалось? И это ведь был не заповедник. Это было охотничье хозяйство, где, по правилам охоты, стреляли и убивали дичь. Из райцентра и из области приезжали с лицензиями на отстрел кабанов, лосей, устраивали облавы на волков. Слухи о баснословных количествах дичи в Лебяжьей Косе распространялись повсеместно, и от охотников не было отбоя.
К Недогонову приехал известный ученый-биолог, один из авторитетов природоведения, семидесятилетний сухой немногословный старичок. Профессор этот за три дня, пока осматривал хозяйство, вел себя так, будто не он в гостях у Недогонова, а Недогонов у него. Подозрительно и сердито поглядывал на хозяина, слушал его недоверчиво, все больше ходил в лес, лазил по кустам, часами просиживал в специальных шалашах, наблюдая за зверьем.
Недогонов возил его по самым глухим местам, по чащобам, показывал едва приметные среди опавшей листвы бетонированные ямки-кормушки и поилки, песок-галечник для фазанов и при виде дичи короткими восклицаниями как бы подтрунивал над «ревизором».
— Эк, красавица, какая! Вышла, умница, на гостей поглядеть! — приговаривал он, показывая косулю на опушке, напряженно застывшую, в струнку вытянувшую длинные точеные ноги и сторожко поводившую маленькой красивой головой.
В другом месте, вспугнув зазевавшегося русака, Недогонов на ходу открывал дверцу и свистел в пальцы.
— Эк, эк, эк! Лентяй! Брюхо-то отпустил, как у бабака. Попадись мне в другой раз!
Дикую свинью с поросятами, не уступавшую дороги, он долго и ласково уговаривал:
— Ну что ты, матушка, заартачилась? Ступай домой, уводи деток. Вишь, важничает. Ну! Эк, вредная!
Свирепое животное, величиной с годовалого теленка, наклонив длинную морду, замерло перед машиной, поблескивая маленькими вдавленными глазками. Потом легко, невесомо развернув двенадцатипудовое тело, глухо рыкнув, мамаша с выводком скрылась в терновнике.
Профессор молча и как бы украдкой черкал что-то в блокноте, закладывал между страницами былки трав, высохшие семенники, зарисовывал. Только однажды он дернул Недогонова за рукав и почти в ухо ему выкрикнул старчески сиплым фальцетом:
— Биоценоз-то, биоценоз![1] Он столетиями складывается, а вы что сделали? Как это можно!
И кряхтел, гнездился на сиденье, как курица, пришептывал что-то прыгающими, словно от негодования, губами.
Когда же настал день отъезда, профессор наконец заговорил. Голос его был глух, невнятен: старику было неловко перед Недогоновым за «инспектирование».
— То, что вы сделали, коллега, уникально… Да, это уникально. Ваш опыт — это редкий, может быть, исключительный случай. Я завидую вам. Вы работаете за целый институт…
Профессор уехал, а через месяц в одной из центральных газет появилась его статья о Лебяжьей Косе, после которой Недогонова заметили. Журналисты зачастили в Лебяжью Косу. Пошли рассказы о зайцах, о фазанах, которых Недогонов отлавливает тысячами и продает в разные области. Писали о его удивительных фотографиях птиц и зверей. Телевизионщики сняли фильм о работе охотничьего хозяйства. Статьи самого Недогонова напечатали два-три толстых журнала. Одним словом, Михаил Михайлович стал человеком известным.
К дому Недогонова я подъехал с трудом, дорога от речки среди старых дуплистых верб была сплошной песок. На взгорках и увалах намело дюны; они поросли редким камышом и остролистым змеиным луком.
На краю хутора, у самого леса, на бугре, стоял высокий флигель с широким деревянным крыльцом с балясами. На крыше была надстроена наблюдательная будка. Во дворе, огороженном штакетником и металлической сеткой, двумя рядами стояли клетки, маленькие загоны, клетушки с разными зверьками и птицами. По двору, густо заросшему кудрявым спорышем, мирно бродили вместе с павлинами крупные белые куры. Из глубины двора слышался растревоженный горловой клекот какой-то хищной птицы.
Навстречу мне к калитке вышла Александра Николаевна Недогонова, крупнолицая черноволосая женщина в вельветовой куртке и вязаном берете.
— Здравствуйте! — сказала она приветливо и, как мне показалось, излишне громко, — Михаил Михайлович велел вас встретить, он скоро будет. Пойдемте в дом.
Она завела меня с заднего хода в длинную, просторную и хорошо освещенную комнату. Я огляделся. Посередине стоял большой, почти во всю комнату, самодельный некрашеный стол, возле него — простые стулья с высокими спинками. С одной стороны стену от пола до потолка занимали стеллажи с книгами, с другой — шкафы с журналами, папками, связками газет и альбомами. На шкафах стояли чучела дикой утки, сизоворонки, удода, совы и цапли. На подоконнике в высокой деревянной вазе пестрел целый сноп павлиньих перьев. На маленькой этажерке в углу матово отсвечивал бронзовый бюст Шолохова работы Вучетича. Комната походила на кабинет ученого-естествоиспытателя.
Александра Николаевна достала большую папку, положила передо мной.
— Посмотрите пока фотографии, а я схожу за Михаилом Михайловичем. Он с утра в шалаше сидит, стрепетов караулит.
В дверь заглянули две стриженые головы, как две капли воды похожие друг на друга. Блестящие глаза глянули на меня по-птичьи быстро и любопытно.
— Мам, — сказала одна из них, косясь на меня, — мы пойдем батю сменим.
Мать кивнула, и головы исчезли.
— Ребята наши, — с улыбкой и не без гордости сказала Александра Николаевна. — В шестой класс ходят, близнецы. В лесу день и ночь пропадают. Иной
