Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Дарья впервые выгнала корову с чужого база, со двора Найденовых, и, чувствуя непреодолимое желание побыть одной, с выгона завернула на речку, присела на берегу.
Вот и началась для нее новая жизнь.
Разве она хотела выйти за Андрея? Любит ли его она? Нет, это не любовь. Как-то скоро, непонятно и неожиданно все повернулось. Жила одна, уж привыкла, уж старухой себя считала… Нужна ли она Андрею? Ему нужна хозяйка, работница, только и всего. Зачем она согласилась? Жила одна, с собственными мыслями и заботами. Годы сделали свое. Но почему так тревожно на душе? Чего она ждет? Новой жизни? Наверное, поздно… Когда были соседями, все было просто: она жалела детей и Андрея, болела сердцем за них, помогала Нюрке. Ближе и род-нее на хуторе у нее не было никого. А вот перешла к Найденовым — и вроде чужая стала, и они чужие.
«Может, вернуться? — мучительно думала Дарья. — Нет, теперь поздно… Что ж людей смешить? Вот тебе и вышла замуж… Кому радость, а я слюни распустила…»
Мысли теснились, сладко и тревожно кружили голову, Дарья, сама не подозревая, радовалась тому новому, что открывалось перед ней. Глаза ее, если бы кто увидел, излучали такой тихий, успокоенный свет, так мягко и влажно блестели, в них было столько ожидания и надежды. В эту минуту она была необыкновенно красива, молода. Так глаза иногда преображают человека даже сурового: лицо его вдруг засветится, зацветет, и столько нежного, стыдливого, растерянного появится в нем — точно ласковый ветер детства овевает его, чарует, возвращает давно утраченное и пережитое. Так и Дарья. Все разом промелькнуло перед ней: и детство, и мать, и юность, и долгое одиночество, и мысли — тягучие и длинные, как зимние ночи.
Она пыталась обмануть себя, вызвать сомнения, грусть, тревогу. И ей действительно было грустно и тревожно, как, впрочем, грустно и тревожно бывает человеку на новом месте. Но в этом чувстве угадывалось страстное желание нового, свежего, молодого. В ней просыпалась женщина. И эта скрытая сила теснила ей грудь, путала мысли, тревожила, пугала и радовала ее. Ей было мало того, что она просто согласилась выйти замуж за Андрея, перешла к Найденовым. Ей хотелось слышать от Андрея, что он давно ждал ее, что любит, что не может без нее. Ей хотелось слов, много слов, хотелось говорить и слушать до изнеможения. А они еще ни о чем не говорили…
Неизвестно, сколько бы просидела так Дарья, если бы ее не окликнули:
— Штой-то ты, девка, засиделась. Ай стерегешь кого?
Дарья подняла голову. Перед ней стояла бабка Сорокина, в черном сатиновом платье, с тонкой суковатой палкой; она пригнала к речке гусей. И чудно́ стало Дарье — будто бабка появилась из детства, из сказки. Она тихо, мечтательно улыбнулась, ласково глядя на бабку сияющими мокрыми от слез главами.
— Стерегу, бабушка… вчерашний день стерегу.
Она как в тумане поднялась, чуть покачнувшись, и молча побрела к хутору.
Бабка, опершись подбородком на палку, изумленно глядела ей вслед, долго соображая. Наконец тонкие бескровные губы ее тронула понимающая усмешка.
— И-ии, нагорюешься, девка, с тремя-то чужими…
И раздумчиво потрясла старой, седой головой, то ли жалея, то ли осуждая.
Дарья, словно в полузабытьи, вся во власти недавних мыслей зашла во двор и заглянула в большой старый сарай, который служил сеновалом и где летом спали дети.
Из маленького квадратного оконца свет падал на узкую железную кровать. Нюрка, сбив на пол тканевое одеяло, свернувшись калачиком, крепко спала. Рядом на подушке лежала привядшая ветка акации. Из алого полуоткрытого рта протянулась ниточка слюны. Сладок сон на заре.
В углу, у глухой стены, на широком старом диване в обнимку лежали и посапывали, как ежики, Васька с Иваном.
Дарья долго смотрела на Нюрку, на ее румяное, беззаботное лицо. «На выгоне просидела допоздна с девчатами, а акацию какой-нибудь кавалер подарил… Вот тебе и Нюрка…» Дарья укрыла ее одеялом, задернула занавеску на оконце и, легонько скрипнув дощатой дверью, вышла.
Над хутором поднимался и шумел разноголосьем летних крестьянских работ долгий солнечный день.
ЛЕБЯЖЬЯ КОСА
Б. А. Нечаеву
1
Несколько лет я работал в районной газете в старом русском селе Верхне-Ольховом.
Дом, в котором размещалась редакция, строился еще в тридцатые годы: саманные стены, снаружи и внутри обмазанные глиной и чисто выбеленные, маленькие двойные рамы, жестяная наполовину прогнившая кровля с резными водосточными трубами, хилое крылечко, оплетенное диким хмелем, с низким перильцем и тремя каменными вытертыми ступеньками.
Перед окнами стояли редкие в здешних местах березы, летом густо зеленевшие, осенью и зимой долго терявшие коричневые, твердые, как пули, сережки. Во дворе, отгороженном высоким дощатым забором, был кирпичный гараж, в котором стояли газик и мотоцикл «Урал».
Все необычно и ново было для меня в стенах редакции: и огромный двухтумбовый стол в маленькой комнате с репродукцией картины Саврасова «Грачи прилетели» на стене, и вытертые скрипучие половицы, и допотопный угловатый телефон, и даже воздух, пропахший пылью старых бумаг, канцелярским клеем и типографской краской.
Чуть не каждый день ездил я на отдаленные фермы, на полевые станы, в степь, к гуртам и отарам. Особенно любил осеннюю пору, когда на полях еще кипела работа: возили и скирдовали солому, убирали кукурузу и подсолнечник, пахали зябь и черные пары.
В пути попадались заброшенные хутора, с садами и тополевыми левадами. Они еще оставались в целости, но грустно было видеть крест-накрест заколоченные ставни, лебеду под самые крыши, перебитый надвое журавель колодца или голые ребра беседки.
В больших селах с широченными запущенными улицами в глазах рябило от ленивых, лоснящихся жиром гусей. Гуси дремали на обочинах дороги, теряли пух, и его корабликами носило по лужам и озерцам. Отовсюду пахло соленьями и вареньями, в каждом дворе дымили горнушки, суетились женщины и детвора, на гумнах складывали в высокие копны ячменную солому, укрывали толем и коряжником. Копали картошку. Все больше женские платочки белели на огородах. Ребятишки сносили в кучи желтые пудовые тыквы. И только праздные люди, гости и отдыхающие, одиноко бродили по берегу речки с удочками и раколовками.
Ранней осенью бывает короткая удивительная пора. После первых уже не летних, но еще не холодных дождей вдруг зазеленеют бугры и балки. Нежная мурава густо лезет сквозь пожухлый пырей, жесткий остистый типчак, сквозь застарелый бурьян. В пойме, в левадах, по склонам балок появляется множество поздних полевых цветов. Они наверстывают, догоняют уходящее тепло, собирают последнюю красоту. Наверное, потому они
