Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Крупный белый дождь хлынет обвалом, дробью застучит по каменно затвердевшей суглинистой земле. В чернильном небе стайкой зазмеятся розовые молнии, лениво и низко начнет прохаживаться гром. Но вот ослепительно-белым оврагом раскалывается аспидно-черный свод, и сотрясается земля от короткого и страшного удара. Свежо и сильно пахнет морозцем. Ровно шумит ливень.
Тучи быстро сваливают на запад, гроза стихает, открывая бездонное эмалевое небо. Каплет с деревьев, яро горит на солнце мокрая трава, светящийся розовый пар поднимается от маслянисто-черной горячей земли. Нежно и стыдливо зацветает над хутором радуга. А в старом саду дымится обугленный ствол могучей вербы — молния ударила в нее и отколола толстый, ветвистый, полный жизни сук, обнажив белое волокнистое тело. Долго будет заживать глубокая рана, немало лет пройдет, пока обожженный ствол затянется бугристым наростом, да и не затянется он совсем, останется черный островок, который превратится потом в дупло и будет медленно подтачивать сердцевину.
…Молнией обожгли Дарью слова Андрея, когда, разомлев от доверчивости и ласки, оглушенный близостью с девушкой, он спросил глуповато и с робостью:
— Даш, скажи, только честно, ну… изнасиловал тебя немец тогда?
3
Нюрка пришла с огорода перед завтраком. Солнце уже припекало так, что куры попрятались в холодок. Янтарные налитые гроздья поспевающих черешен просвечивались насквозь. Пахло мятой, свежим сеном, отцветающей акацией.
Во дворе Нюрку поджидали Васька с Иваном. Иван стоял с удочками и подвязанной на проволоке литровой банкой. Васька, сложив руки на груди, опирался на раму велосипеда. Братья о чем-то спорили.
Увидев Нюрку, Иван обрадованно подбежал к калитке.
— Нюр, а Нюр, правда, что батя женится на тетке Дашке?! — выпалил он, сверкая глазами и волнуясь.
Нюрка посмотрела на Ваську: он смущенно и нервически толкал пяткой крутящуюся педаль велосипеда и часто моргал белыми ресницами: в его глазах стоял тот же вопрос.
— Откуда вы взяли?
— Бабка Сорокина сказала.
— А вам что, тетка Дашка не нравится?
Братья переглянулись и неохотно протянули:
— Нра-авится…
— Вот так и скажите бабке Сорокиной.
— Нюр, а ты с нами будешь? — тихо и просительно проговорил Иван.
По тому, как напряженно молчал Васька, Нюрка поняла, насколько важен этот вопрос для ребят. Она, наверное, впервые заметила нежность и преданность в глазах братьев, сердце ее дрогнуло совсем по-взрослому. В этот миг она почувствовала себя намного старше. И, трудно глотая комок, подступивший к горлу, крепко прижала к груди вихрастую, горячую от солнца голову Ивана.
— Хорошие мои… дурачки… куда ж я от вас?
Посватался Андрей просто, не очень, впрочем, надеясь на согласие.
Каждый вечер Дарья возила из балки сено. На легкую обрештованную тележку с велосипедными колесами грузила копешку в пять-шесть охапок и катила впереди себя. Сено сильно пахло полынком, донником и медвянкой, пружинисто подрагивало на кочках и клочками падало на дорогу.
На сеновале, под шиферным навесом, лежала уже добрая арба. Подавать наверх нужно было вилами с длинным держаком, и Дарья иногда просила помочь Нюрку. Та охотно соглашалась, ловко взбиралась под самый навес и, сверкая голенями, сноровисто раскладывала и утаптывала сухое колючее сено.
Андрей однажды украдкой, как вор, долго наблюдал за ними. Потом, когда смерклось, сел на лавочку и просидел допоздна, опустив голову и играя желваками, будто обдумывал что-то тяжелое, мучительное или внутренне решаясь на трудное дело. Впрочем, так оно и было.
На следующий день после работы он как бы невзначай свернул в балку к Дарьиным копешкам, погрузил все сено в тракторную тележку и доставил под самые окна.
Дарья вышла во двор, не спеша закалывая волосы на затылке, оголив полные руки.
— Что это ты, сосед? Вроде уговору не было?
На пыльном, обветренном лице Андрея зацвела глуповато-смущенная улыбка:
— А мы без договору… Ай не довольна?
— Что ж, спасибо. Небось, Нюрка подослала?
Андрей засмеялся деланно:
— Ага, Нюрка… Она у меня голова, всем ума вставляет.
Стали складывать сено. Работали дотемна. Потом присели отдохнуть в беседке, заплетенной хмелем. Пили холодный компот. В сумерках едва различали лица друг друга.
Андрею хорошо было сидеть рядом с Дарьей, хорошо было молчать. Он знал, что Дарья понимает, зачем он пришел. За много лет первый раз появился в ее дворе — он, сосед. Он, которого она любила когда-то и собиралась стать его женой. А что она скажет ему сейчас? Может, не тревожить ни ее, ни себя?
Чувствуй, что во рту сохнет, Андрей сказал как можно непринужденнее:
— Спасибо, что Нюрку привечаешь…
Ему показалось, что Дарья улыбается. Тогда он сказал тихо и просто, как о деле решенном:
— Выходи за меня, а?!
И услышал трясущийся, безудержный смех. Вскочил, точно его шилом кольнули.
— Смеешься?!
Дарья отдышалась.
— А что ж, плакать?
— Выйдешь?
— Бабке Филимонихе вон под семьдесят и той замуж захотелось, деда моложе себя нашла. А я чем не невеста?
— Смеешься…
Андрей встал и вздохнул шумно и безнадежно. Дарья закатилась пуще прежнего. А через минуту тихо, почти шепотом:
— Выйду…
И расплакалась, по-детски всхлипывая и постанывая.
Свежая, росистая, с приторно-сладким густым запахом цветущей акации предрассветная хмарь. На бледно-зеленом небе с восточной стороны едва приметные осколочки уже не мигающих звезд.
От речки тянет пряностью молодого жирующего камыша и ряски. К этим запахам еще примешивается теплый, парной — от скотных базов. С подворий слышатся ленивые коровьи вздохи, позвякиванье подойников, ласковые окрики хозяев. По хутору крадется мягкий дымчатый рассвет. Неровную череду острых верхушек уличных осокорей уже золотит еще не видимое глазу солнце. Разноголосо кричат петухи. Где-то с краю хутора, захлебываясь, точеным эхом зататакал мотоцикл. Заливисто отозвался испуганный щенок.
— Митя! Митя! Брусок забыл! — зовет кого-то молодой женский голос.
Доярки, в белых косынках, блестя на солнце оцинкованными подойниками, идут на утреннюю дойку.
Ферма сразу за выгоном, у неглубокой овражистой балки с редкими островками боярышника, сибирька и сочно зеленеющего конского щавеля. На снежно-белых стенах старых глинобитных корпусов розоватым отсветом играет раннее холодное солнце. За чернеющими выгульными базами, за левадой с корявыми, отживающими свой век вербами на вытянутой в сторону речки луговине сизой тучной стеной стоит рожь. Легкий ветерок дергает рябью, пятнит ее могучую гриву, и оттуда доносится густой запах наливающегося молоком зерна.
У речки, в прибрежных ветлах и тернах, гремят соловьи и, заглушая их, надрываясь, стонут лягушки.
