Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Из огромного архива редких снимков Недогонова до сих опубликовано лишь несколько. Только в последнее время его стали осаждать издательства и журналы. Недавно начали печататься и записки о Лебяжьей Косе. В рукописях они занимают пять толстых тетрадей.
Листая эти тетради и потом просматривая семейные альбомы, я невольно стал думать о Недогонове и вспоминать все, что мне было известно о прежней его жизни. Кое-что мне рассказывал однополчанин Михаила Михайловича Нестеренко, работавший в нашей редакции ответственным секретарем. Многое я слышал от Александры Николаевны, от старых работников лесхоза и хуторян, с которыми мне часто приходилось встречаться по работе.
В семнадцать лет ушел на фронт, всю войну был на передовой. Участвовал в штурме Берлина. Два раза был тяжело ранен, после операции на ноге до сих пор прихрамывает.
На фронте Недогонов был искусным разведчиком и снайпером, в этом ему помогала собака, крупная русская овчарка по кличке Сила. Она была любимицей в полку. Взять языка, снять часового, выследить вражеского снайпера — все это Недогонов проделывал не хуже самых опытных разведчиков. Сила не то что с полуслова понимала хозяина, а и мысли его угадывала.
— Бывало, чуть пошевелится, кашлянет, а она уж заглядывает ему в глаза, — рассказывал Нестеренко. — Золото, а не собака. Но и с характером была. Ни приласкать, ни поиграть с ней — ни-ни. Дюже сурьезная. Хозяина при ней не тронь — боже упаси! Любила Михал Михалыча страсть как. Она его и от смерти сколько раз спасала. Я сам уже говорил, что Михал Михалыч снайпером был. Тут он себя специалистом показал на все сто процентов. Ночью уйдет с Силой в лес — как рыба в воду. Двое, трое, а то и четверо суток нету. Ротный места себе не находит. Глядь — заявляется, голодный, небритый. Обязательно с языком. Ребята счас же на приклад глядят: свежие метки. Стрелял добре. Ему сам Евсей завидовал, сибиряк, из охотников. Тот, конечно, профессором был. Михал Михалыч осторожный и чуткий донельзя, и Сила всегда с ним. А все-таки и он попал на мушку немецкому снайперу. Как оно получилось — ума не приложу. Сутки его не было. Мы, конечно, и не думали беспокоиться. Слышим, Сила, говорят, прибежала, раненая. Мы — к ней. Лежит, сердечная, кровью подплыла, а сама скулит-скулит, вскочить норовит, в лес зазывает. Глаза-то прямо человечьи, сердце вынают. Беда, значит, с Михал Михалычем. Поднял я ее на руки — и бегом. Возьмем не туда — Сила скулит. Пущу ее, наведет на след, опять на руках несу. Не близко, километров семь шли. Подвела нас Сила к овражку в лопухах и крапиве — ничего не видать. Заскулила. В этом овражке и нашли Михал Михалыча без памяти. Навылет в грудь из винтовки. Ну, его-то отходили, а Сила там же, в лесу, и померла. Михал Михалыч, как пришел из госпиталя, плакал навзрыд. Редкая собака была…
В сорок шестом вернулся Недогонов в Лебяжью Косу с погонами старшего лейтенанта, с двумя боевыми орденами. В родительском доме никого не осталось — все погибли в эвакуации, при бомбежке поезда. Долго маялся Михаил Михайлович в родном хуторе, долго не мог прижиться и уже собирался уехать насовсем.
Пригласили его как-то на свадьбу — механик в лесхозе женился. На второй день свадьбы, как водится, были ряженые, катанье тещи в возке, трое-четверо местных силачей боролись. Дело дошло до драки, гости кинулись разнимать, долго возились с ними, потом долго пили мировую.
Среди гостей были кавалеристы. Двое из них заспорили, кто проскачет вокруг левады на необъезженном жеребце Мальчике из лесхозовской конюшни. Без седла, разумеется.
Привели Мальчика. Не чистых кровей, но видный был жеребец, орловской породы, его привезли из села Хренового Воронежской области.
Жеребца и спорщиков тесно окружила толпа. Александра Николаевна, тогда еще двадцатилетняя девушка, недавно приехавшая в Лебяжью Косу по направлению главным лесничим, присутствовала при споре и была против состязания, которое, по ее мнению, могло плохо кончиться. Но ее уверили, что скачки и джигитовки в хуторе дело обычное и объездка лошадей вовсе не опасна.
Первым вызвался лесхозовский шофер Гаврилов, проворный, жилистый казачок. И лицо, и шея его, и уши, и даже маленькие костистые кулаки были пунцово-красны от самогона и от возбуждения. Он, как и Мальчик, не стоял на месте, а так и ходил, так и пританцовывал, приседал, встряхивал головой и при этом азартно доказывал что-то своему сопернику, молчаливому и мрачноватому на вид леснику Трегубову.
Взяв повод, Гаврилов, долго прицеливался и, выждав, по-кошачьи прыгнул на спину Мальчику. Растревоженный, испуганный толпой жеребец заметался на месте, скакнул вбок, присел на задние ноги и свечкой встал на дыбы. Гаврилов клещом впился в холку и только усмехнулся. В толпе засвистели, кто-то крикнул: «Молодцом!»
Мальчик, высоко задрав голову, нервно заплясал. На лоснящейся свинцово-тугой шее, на широкой комковатой груди, на высоких сухих ногах жгутами вздулись вены. В расширенных антрацитно-черных глазах кипела бешеная ненависть к человеку. Раздувшиеся влажные ноздри прыгали, нежная, шелковистая кожа на храпе собралась в гармошку, обнажив снежно сверкающие крупные зубы и кованую сталь запененных удил. Гаврилов попустил повод, и Мальчик прыжками кинулся вперед, высоко вскидывая зад, мотая низко нагнутой головой, норовя грызнуть всадника за колено. Железо опять врезалось в губы, жеребец запрокинул голову, завертелся юлой и резко встал на дыбы. Гаврилов свалился под копыта. Толпа ахнула. Гаврилов, прихрамывая и ругаясь, подошел к Трегубову.
— Зверь! — сказал он с восхищением.
Александра Николаевна стала уговаривать Трегубова не мучить животное, она заикалась от волнения и беспрестанно комкала и наматывала косынку на руку.
Трегубов, кривоногий, ширококостный, в хромовых сапогах и черной сатиновой рубахе, медленно расправил усы, поплевал в толстые ладони, возбужденно потер ими и насмешливо посмотрел на Александру Николаевну.
— Счас спытаем, что он за зверь!
Он сел на Мальчика не так ловко, как Гаврилов. Но что-то паучье было в его посадке. Сильные ноги клещами обхватили запавшие, взмыленные бока жеребца, грудью лесник почти лежал на холке, широко расставив локти. В квадратных волосатых кулаках он намертво зажал сыромятный ремень повода и
