Лев Ющенко - Командир
— А на вражеской территории? — Карандаш в руке майора легонько, но со значением стукнул по столу.
А-а, вон что! В сорок пятом, под Братиславой, сбитый в воздушном бою, он попал за линию фронта и трое суток полз на брюхе по кустам и канавам к востоку, пока не добрался к своим. А через день снова был в воздухе — война кончалась, он захватил только самый ее конец, и ему, молоденькому лейтенанту, выпускнику Качинской школы, не терпелось стать асом.
— Ну, — ответил он, — можно считать, что был. Был и на вражеской территории.
— Ну, — в свою очередь усмехнулся майор, — мы-то об этом знаем. Был. Но скрыл.
— В полку все знали.
— То было в войну. А год назад, вот здесь, в собственноручно заполненной вами анкете, в соответствующей графе, вашей рукой написано: «Нет». — Следователь поднял глаза: — Почему вы скрыли?
— Просто я не придал этому значения.
— Мы всему придаем значение. Это наш долг.
Может быть, и тот полузабытый случай из фронтовой жизни Егорова сыграл свою роль. Когда к весне дело было прекращено за недостатком улик, Егоров уже ходил в шинели без погон, как все бывшие фронтовики в послевоенной Москве. Несмотря на хлопоты Самойлова, в армию его не вернули, боевую машину не доверили. Послали в гражданскую авиацию, в Омск.
Перед тем как отправиться туда, Егоров все же приехал на знакомую подмосковную станцию — к Наде.
Ее домишко как-то изменился, обветшал, опустел. В палисаднике торчали сухие стебли прошлогодних цветов. Знакомо скрипнули доски крыльца.
Мать Нади узнала его. Лицо ее тоже постарело, она носила очки. Помедлив, она открыла дверь шире.
— Входите, если пришли. — А прежде она называла его на «ты» — как будущего зятя.
Нади дома не было. В комнате Егоров присел на скрипнувшую табуретку. Мать молчала, поглядывая поверх очков. Потом сказала, что Надя уехала. Куда-то на Дальний Восток, она не знает. Конечно, мать знала, только не хотела говорить. Сказала лишь, что дочь перевелась в институте на заочное отделение и уехала.
— Почему? — спросил он.
— Это вам лучше знать. — Мать, отвернувшись, заплакала. — И уходите, пожалуйста, уходите...
Он ушел и в тот же день первым поездом уехал за Урал, на Иртыш.
Летал он там на ветхом «кукурузнике», в шлеме и очках; спиной к нему сидел обычно какой-нибудь командированный дядя. Неторопливо тарахтел винт. За козырьком близко и медленно плыли заросшие осокой барабинские озера. Издали он видел в степи домики райцентра. Пустынный луг на краю села назывался аэродромом. Там стояла хата в одно окно и торчал шест с полосатым конусом, «колдуном». Шли на посадку, и по колесам хлестала трава — зеленая с весны и желтая к концу лета. А осенью он почти не летал — земляные аэродромы Барабы раскисали от дождей. Тогда было совсем тоскливо.
Даже с Надей все было кончено. Она жила где-то на Дальнем Востоке, и Егоров никак не мог понять, что заставило ее бросить родной дом и институт. Он долго искал ее, но не нашел; а ее мать так и не дала ему адрес. Два года спустя он случайно узнал: Надя замужем за Сорокиным, который демобилизован из армии, и у них есть сын.
Одно время Егоров совсем было пал духом. Тарахтя в самолетике над тихими озерами и полями, он иногда видел в недосягаемой для себя высоте стреловидные крылья и слышал гул, похожий на гром. И думал, что мог бы и сам вести такую машину, и на секунду представлял себя там, в высоте, а потом трезво, с горечью понимал, что мечта эта с каждым днем уходит все дальше — как все выше и все быстрей пролетают над ним эти реактивные стрелы. И все-таки, всеми силами заставлял себя верить в близкие перемены.
И вот однажды он получил весточку от Самойлова. Тот писал, что найден планшет Цыганка. Его нашли в лесу деревенские ребятишки. Планшет висел на дереве вместе с лоскутом мехового комбинезона. Лоскут истлел, но планшет сохранился, а в нем уцелели бумаги и карта. Находку эту дети принесли в школу. Поначалу думали, что планшет остался с войны, потом разобрали дату на полетном листе и записи, сделанные карандашом. И вспомнили, как несколько лет назад в том месте взорвался самолет, как двое летчиков спаслись на парашютах, а третьего, погибшего, долго искали в лесу.
Самойлов писал, что эта находка дает основание, как он выразился, «для пересмотра дела», обещал скоро быть в Омске проездом и просил встретить.
Всю неделю Егоров томился. Когда пришла телеграмма, он долго брился, чистился, утюжил китель и наконец поехал в аэропорт. Был дождь и ветер. Егоров боялся, что рейс отменен, но самолет прибыл, и полковник спустился по железной лесенке на мокрую траву — все такой же смуглый, суховатый, обветренный, с колючими, а иногда и очень веселыми глазами.
В буфете они выпили за встречу, и Самойлов, торопясь, достал копию записей Цыганка. С волнением Егоров развернул лист бумаги. Сначала шли цифры, за ними — несколько слов. «Нет связи, радист сбежал». Это командир написал сгоряча, со злостью. Почему же он сам не прыгал? Оставшись в машине один, он еще записывал показания приборов. Теперь причина пожара была ясна. Вот и последняя цифра. И, готовясь к прыжку, Цыганок успел застегнуть планшет, — иначе бы записи потом не сохранились под дождем и снегом. Ему не хватило десятка секунд.
— А Сорокин это читал?
— Да, — ответил полковник. — Мы его вызывали, показывали. Молчит.
— Есть еще совесть?
— Совесть или трусость, не поймешь. Так и уехал, больше не показывался у нас. Он свой срок отслужил, работает на Дальнем Востоке.
— Знаю, — неохотно признался Егоров.
— А-а, ты уже знаешь. Будешь сводить с ним счеты?
— Это не главное. — Егоров быстро разлил по рюмкам остатки водки — спешил, боясь, что не успеет сказать о главном. Но он и прежде так часто повторял про себя все эти мысли и все слова, что теперь они безошибочно вылились в точную и краткую формулу. Он дал понять, что до сих пор считает себя военным летчиком.
— А ты думаешь, мы не пытались вернуть тебя? Куда только не писали. Такого пилота, как ты, поискать. И ты пиши, помогай нам. Тем более, теперь у тебя документ.
Спустя полчаса Самойлов улетел. И к вечеру Егоров отправил в Москву пакет. Через неделю послал еще письмо, и, хотя ему не отвечали, продолжал писать.
На третьем месяце его вызвали в местную прокуратуру и спросили, чего он хочет. Пересмотра дела? Юридически такого дела нет. Оно было прекращено на стадии следствия. Есть доказательство невиновности? Тем лучше, значит, следствие не ошиблось. Чего же вы добиваетесь, товарищ Егоров, — возвращения в армию? Тогда обратитесь в военное министерство, дорогой товарищ Егоров.
Только в пятьдесят четвертом году Самойлов — уже генерал — своей властью перевел его из Омска. Правда, в армию его так и не взяли, да и в Аэрофлоте он работал сначала только на внутренних линиях. А уже потом осваивал реактивные лайнеры и летал в Париж, Рим, Каир, над Атлантикой и Гималаями.
Все у него менялось, и свежесть перемен захватила Егорова. Для воспоминаний о прошлом было мало времени. Но иногда он доставал и перечитывал последние записи Цыганка и думал, должна ли Надя узнать правду о своем муже. Еще из Омска он сгоряча написал ей и потом очень жалел: она вернула письмо, не распечатав, решила, наверное, что он кается и просит прощения. А когда несколько лет спустя Егоров случайно попал в город, где жили Сорокины, и пришел к Наде с решимостью рассказать ей все и на этом вообще поставить точку, оказалось, что свое и чужое прошлое вот так просто не зачеркнешь. И, узнав о сыне, он и дал Наде слово — не вмешиваться в ее жизнь.
И почти десять лет Егоров был верен слову, втайне надеясь, что Сорокин сам скажет Наде всю правду.
А теперь убедился: она до сих пор ничего не знает. До сих пор она считает ошибкой их былую любовь и чувствует себя виноватой перед сыном за то, что у него был такой отец. А сын до сих пор верит в ее сказку о погибшем отце.
Стараясь не думать об этом, Егоров следил за посадкой. В черном кружке прибора вздрагивал белый самолетик. Земля была близко, но они не видели ее сквозь серый сумрак — шли в тучах, и по стеклу хлестал дождь. Вот когда пилоту особенно нужны нервы. Земля неохотно отпускает в небо своих детей, а когда они возвращаются, готова до хруста прижать их к своей груди; и очень опасна ее родительская любовь.
Наконец посветлело, они вынырнули из туч. Под крылом понеслись огородики и домишки почти в натуральную величину. Вдали черным лаком блестела посадочная полоса. Успокоенно, мягко пели моторы. И вот колеса коснулись темного от воды бетона.
Пока подруливали к перрону, дождь почти перестал. Черно-желтые лопасти, замирая, беззвучно рубили воздух. Потом подкатился трап.
Когда Егоров вышел из кабины, тускло освещенный салон был уже безлюден. Кресла Сорокиных пустовали.
Он сошел по трапу. Было жарко, но не душно. Шлепали последние капли теплого дождика. На клумбах пестрели цветы.