Лев Ющенко - Командир
А мать сразу перебила его:
— Алеша, ты задерживаешь товарища.
— Ничего, — ответил Егоров. — Может, он сам будет летчиком.
Алеша, подумав, спросил:
— А это трудно?
— Можешь увидеть сам.
— Я видел только в кино.
— Ну, идем, покажу.
Сын смотрел недоверчиво.
— Ты будешь там мешать, — быстро сказала Надя.
Сорокин молчал.
— Не помешает, — сказал Егоров. — Он на одну минуту.
— Можно, мама?
— И не беспокойтесь за него, мама и папа. — Это Егоров сказал с чуть заметной горечью.
Конечно, они поняли, что хотел он этим сказать.
— Хорошо, иди, — вздохнула Надя.
Егоров пропустил сына в дверь. И в кабине были удивлены, увидев рослого незнакомого паренька.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здорово! — ответил Иннокентий, второй пилот, взглянув на командира: хотел понять, чем вызвано нарушение дисциплины.
— Знакомьтесь, — сказал Егоров. — Это Алеша. Его отец был летчиком.
— А-а, — успокоился Иннокентий. — Сын летчика, наше племя. А где отец? Уже на пенсии?
— Погиб, — быстро сказал Егоров. — Погиб в Арктике.
Алеша обернулся и посмотрел на него странно, с пытливостью, с недоверием.
— Ну, ну, садись. Ты же хотел посмотреть.
Алеша осторожно втиснулся в левое, командирское кресло.
— Командуй, — подмигнул ему Иннокентий.
Тронув Иннокентия за плечо, Егоров дал понять — оставь его, пусть сидит.
Сын чуть подался вперед и замер. И отец понимал его, — когда-то он сам впервые увидел, как величаво и плавно плывет навстречу все небо и вся земля.
Небо у горизонта пылало закатом, светились облака, а земля под ними темнела пятнами гор и тайги.
Сын сидел и смотрел, а отцу очень хотелось дотронуться до него и почувствовать его теплоту. Да, у него есть и дочь, и, когда он, вернувшись из рейса, входит в свой дом, она уже спит, и он стоит у детской кроватки и думает: а где-то есть сын. Есть сын. И — нет его.
Хотя вот он, живой: рука отца легла ему на плечо.
Молниеносно они пронзили легкое облачко, и по кабине скользнула бесшумная тень. Потом снова казалось, что они висят в фиолетовом небе. Землю закрыло сумраком. В темной глубине мерцали редкие искры огней. Только у горизонта, отражая закат, светилось тусклое пятно.
— Что это? — спросил сын.
— Байкал.
Потом землю начало затягивать пасмурной дымкой. Серая пена клубилась близко под крыльями.
Постояв немного еще, Егоров сказал Иннокентию:
— Я выйду к пассажирам.
Тот взглянул на него пытливо: мол, что сегодня с тобой, Сергей Ильич?
— Я тоже пойду, — встал Алеша.
— Нет, останься, — тихо и твердо сказал Егоров: не то разрешил, не то приказал.
— Ладно, — согласился Алеша и сел обратно в командирское кресло.
Егоров открыл дверь. Кажется, его уже ждали, крайнее кресло было пусто — Сорокин пересел к иллюминатору.
Егоров сел рядом с Надей, и Сорокин не оглянулся, делая вид, что смотрит на небо и облака. Просто не хотел им мешать: что бы ни было, но Алеша — их сын.
— Ну, как он? — спросил Егоров.
— Ничего, здоров, учится хорошо, — ответила Надя.
— Кем хочет быть? Летчиком?
— Ну, об этом говорить еще рано. Хотя я иногда и сама думаю, что он уже не мальчик. Знаешь, у него есть девушка. Симпатичная.
— Не рано ли?
— Вместе ходят в парк и в кино. Вот и вся их любовь, как мне кажется.
— И мы с тобой начинали с малого.
— Мы — дело другое. Мы были не дети, — с грустью улыбнулась она, наверное, вспомнив то далекое время.
Конечно, с той поры она изменилась. Но что-то близкое ему так и осталось в ее глазах.
Последние годы она изредка присылала ему весточку о сыне — жив, здоров. Это была молчаливая благодарность человеку, который не нарушал покой ее семьи.
— А ты по-прежнему судья? — спросил он. — Работник справедливости?
— Ты еще помнишь? — снова улыбнулась она. — Да, служим справедливости. Она, как никогда, в цене.
— И ты справедливый судья?
— Если бы я была циничной, я бы ответила: за это мне платят деньги.
— Мало ли за что и кому платят деньги. Ну а к самой себе и сыну ты справедлива?
Она ответила мягко:
— Не надо об этом. Все уже в прошлом.
Но он был настойчив:
— Говорят, в суде узнаешь так много плохого, что сомневаешься, есть ли вообще настоящие люди.
— Да, — сказала она, — быть судьей нелегко. Люди всегда сложнее, чем кажутся с первого взгляда, хотя и не такие все умные, как им кажется. Они иногда задают загадки. Но рано или поздно начинаешь понимать их поступки.
— Лучше поздно, чем никогда, — усмехнулся Егоров.
Что-то очень жесткое, очень убежденное в его голосе заставило Надю задуматься.
— Знаешь, — не сразу сказала она, — я сохранила твои старые письма. Ты писал их, когда мы были вместе. Иногда я их перечитываю. В них совсем другой человек. И я не понимаю, что заставило этого человека поступить так.
Впервые он услышал от нее слова сомнения в том, что он поступил так. Словно за эти годы что-то подточило ее уверенность.
— А ты до сих пор в это веришь? — спросил он и взглянул на Сорокина. Тот все смотрел в иллюминатор. На коленях спокойно лежала его рука с золотым кольцом. — Тебе еще нужны доказательства? Да, ты строгий судья. — Задыхаясь, Егоров заставил себя глубоко вздохнуть. — Тогда спроси у него о планшете.
Он видел, как вздрогнул Сорокин. Рука его с золотым кольцом сжала колено.
И он вспомнил, как эта рука, перед тем как подписать рапорт, в комок смяла пилотку.
Да, Сорокин услышал. Может быть, не слышал все остальное, но это слово — «планшет» — уловил настороженным ухом. Но, сдержавшись, не оглянулся и все смотрел на небо и облака.
А Надя не поняла.
— О каком планшете? — спросила она с безразличием.
Егоров не успел ей ответить. Дверь кабины открылась, и радист сделал знак командиру.
Он взглянул на часы. Скоро им начинать снижение.
— Извини, — сказал он Наде и, поднявшись из кресла, быстро вошел в кабину.
Около радиста стоял Алеша.
— Ну, парень, иди садись и пристегивайся ремнями.
Алеша взялся за ручку двери.
— Послушайте, — вдруг обернулся он. — Вы сказали, что мой отец погиб в Арктике. Откуда вы знаете? Вы были с ним знакомы?
— Иди, иди, сейчас не время.
— Ясно.
Посмотрев ему прямо в лицо и почему-то усмехнувшись, сын вышел. Егоров молча закрыл за ним дверь, сел в кресло.
Они летели еще высоко, над белым хаосом облаков. Бесконечно тянулись вершины и ущелья, будто покрытые снегом. Снежные лавины безмолвно висели в воздухе.
Потом кабина пронзила самый высокий снеговой пик. Тугие клочья шаркнули по стеклу, крылья вздрогнули.
Удары становились все чаще, а просветы чистого неба — все реже.
Сквозь серую мглу к земле их вел острый луч локатора. Егоров смотрел на зеленовато-светлые стрелки приборов — все шло нормально.
А перед глазами все стояло то дымное облачко взрыва в небе — ни ветры, ни годы его не развеяли.
Годы расступались, и в глубине лет он снова видел себя в полутемной своей комнатушке; помнится, он стоял у окна, думая обо всем, что случилось в тот день: о темном облачке в небе, о гибели Цыганка, о рапорте Сорокина и Надином крике: «Как ты мог!»
Помнится, в ту ночь он не уснул. Рассвет за окном медленно разгорался зарей. Бледная луна таяла за силуэтами сосен. Много трудных ночей было потом, но та ночь — самая долгая.
Если бы не ушла Надя, было бы легче. А в справедливость он верил: с детства, со школы его учили — у лжи ноги короткие.
Но ложь умела ходить и в сапогах-скороходах. Рано утром, без задержки, его увезли в Москву, в военную прокуратуру. На столе у следователя уже лежал рапорт сержанта Сорокина и тонкая зеленая папка — личное дело старшего лейтенанта Егорова.
Ему объявили приказ о невыезде и — пока отпустили. Числясь в резерве и томясь от безделья и неизвестности, он целыми днями слонялся по городу. Иногда где-нибудь на тихом арбатском сквере он ловил отдаленный гул самолета и тогда жадно слушал: винтовой или уже реактивный?
А в иные дни с тоской валялся на койке в казарме. Как-то сквозь тяжелые от дремы веки он увидел, как открылась дверь и в комнату вошла Надя. Впрочем, это был сон. О Наде он не знал ничего, даже на письма она не отвечала.
А дело шло медленно. Иногда его вызывал следователь — бледный майор с университетским значком на кителе.
— Ну, подумали? — в который раз спрашивал он.
— Я уже все сказал.
Причину пожара аварийная комиссия еще не нашла. Неясно было и то, почему командир экипажа не покинул кабину. Не мог объяснить этого и второй пилот. А единственный свидетель — радист — упорно держался за свои показания.
Так шли месяцы, наступила зима. Однажды следователь снова достал из сейфа зеленую папку.
— Вы были в плену? — внезапно спросил он.
— В плену? — усмехнулся Егоров. Такого вопроса он действительно не ожидал, но знал свою неуязвимость. — Нет, бог миловал.
