Скорость - Анатолий Гаврилович Рыбин
— Только не в массы, — сказал Юрий.
— А почему? — спросил Сахаров.
Юрий неловко переступил с ноги на ногу и так же неловко ответил:
— Во-первых, мы сегодня собрание сорвали. Потом я же ответ писать должен.
— Правильно, — сказал Сахаров, — пишите ответ. А собрание притягивать сюда незачем. Собрание — одно, письмо — другое.
— Так у меня же с Мерцаловым неприятность вышла. Помните планерку?
— Опять вы свое, — поморщился Сахаров.
В этот момент вышел из-за стола Сазонов-старший. Он посмотрел в лицо гостю, сказал, как всегда, с лукавинкой:
— Опять или не опять, а совесть лучше не ронять.
Тот не понял, переспросил:
— К чему вы это, Александр Никифорович?
— А все к тому же. Письмо писали люди. У них и спросите: можно его передать в другие руки или нет?
— Да что же, они возражать будут?
— Не знаю. Только без разрешения не полагается. Порядок.
— Зря вы так вопрос ставите, — недовольно вздохнул Сахаров и положил письмо обратно на стол. — Я ведь хочу как лучше.
— Не знаю, — покрутил головой Александр Никифорович.
Гость отошел к окну. Юрий посмотрел на его обмякшую фигуру, подумал: «А здорово батя выручил». И только теперь почувствовал, какой душный вечер.
17
Перед Лидой лежала снятая с тепловоза скоростемерная лента. Она была почти как телеграфная, только гораздо шире. По ее мелко разграфленному полю бежали четыре извилистых дорожки.
По виду лента вроде ничем не отличалась от других таких же лент, аккуратно сложенных на краю стола. Но Лида не могла спокойно смотреть на нее. Она уже трижды приступала к расшифровке записанных на ней показаний и всякий раз уходила к окну.
— Вы, наверное, плохо себя чувствуете? — спросила ее Белкина, которая, как и в прежнем помещении, сидела за другим столом, напротив.
— Не знаю, — тихо ответила Лида.
— Тогда идите домой. Не мучайтесь, — сказала Белкина.
Но Лида не могла уйти, не придумав, как быть с этой страшной лентой, где были засняты действия Петра в последнем рейсе. Петр вел поезд, не считаясь с режимными нормами. Там, где нужно было тормозить, он развивал скорость, где требовалось плавное трогание с места, у него обнаруживались толчки и даже осаживание состава.
Сейчас знала об этом только она, Лида. И все дальнейшее зависело только от нее. Она могла спрятать ленту в ящик, где лежали старые ленты. Могла унести ее отсюда, сжечь, не оставив никаких следов.
Перед самым концом смены, решив оставить все до завтра, Лида сказала Белкиной:
— Уйду я все-таки, Тамара Васильевна. Да и сына кормить пора мне.
— Идите, Лидочка, идите. На вас просто лица нет.
Петр встретил жену торжественно. Он давно уже принес от Дубковых сына, уложил его на кровать, поставил на стол шампанское, бокалы и сидел в белой майке у окна, читая свежую газету. Ему, вероятно, хотелось, чтобы Лида радостно всплеснула руками и произнесла своим ласковым певучим голосом: «Петя, что я вижу!» Но Лида прошла мимо, не сказав ни слова, даже не повернув головы.
Петр вскочил со стула, энергично взмахнул газетой.
— Ты посмотри, что пишут! Изобрели стометровые рельсы. Это же чудо! По ним ведь летать можно будет. Ты слышишь?
— Оставь меня в покое, — сказала Лида. — Я уже сыта твоими полетами.
— Почему сыта? Чего ты раскипятилась?
— А ты не знаешь?
Он строго посмотрел ей в лицо:
— Ленту расшифровала, да? Ну и чего напугалась?
Лида вздрогнула, но ничего не сказала, наклонилась над сыном. Петр ушел на кухню.
Сереженька сосал грудь беспокойно: то и дело отрывался, болтал ногами. Чтобы утихомирить его, Лида переходила со стула на кровать, с кровати на стул.
С кухни через стену слышались шаги. Вероятно, Петр готовил ужин. В другое время Лида непременно похвалила бы его за помощь, даже расцеловала. А сейчас…
Уложив заснувшего ребенка, Лида на минуту закрыла глаза. Она слышала, как вернулся с кухни Петр, как он топтался возле стола, громыхая посудой. Словно в тон ему где-то далеко сдержанно рокотал гром. Этот рокот Лида слышала, когда еще шла домой. Только ей было не до него. А сейчас он раздражал ее так же, как движения Петра. Не выдержав, Лида вышла из спальни.
— Петя! Мы должны поговорить серьезно!
— За круглым столом? — спросил он, шутливо кивнув на шампанское. — Прошу! Закуска готова!
— Не паясничай! Речь идет не только о тебе, но и обо мне. Я спрятала ленту в ящике.
— И очень хорошо, — серьезно сказал Петр. — Пусть там и лежит. А еще лучше, если ты подаришь ее мне. — Он снова улыбнулся. — Обещаю беречь, как самую ценную реликвию.
— Петя! — остановила его Лида. — Перестань. Ты знаешь, что я не сделаю этого. Никогда не сделаю.
Он долго смотрел ей в глаза, словно ожидая, когда она сдастся. И решив, вероятно, что шутками делу не поможешь, сказал вдруг с сердцем:
— Иди тогда к Алтунину. Иди и доложи ему, что вот, мол, какая я честная. Даже собственного мужа утопить готова. Но только знай: ничего из этого не выйдет. Руки коротки у твоего Алтунина.
Лида на мгновенье онемела. У нее было такое ощущение, будто Петр ударил ее по лицу. Ударил и теперь любовался, как она страдает от стыда и боли.
За окном вспыхнула молния. Совсем близко-близко. Какая-то необыкновенная тишина по-комариному зазвенела в квартире. «А может, он сейчас раскается? — подумала Лида. — Ведь с ним случалось такое».
Но Петр уже выхватывал из тумбочки свои благодарственные грамоты и потрясал ими перед лицом жены:
— Вот, смотри! Ну кто еще так летает у нас, кто?
— Не летаешь ты, а ползаешь, — с дрожью в голосе сказала Лида. — Летает Юра Сазонов. Вот у него, у Юры, есть крылья настоящие, орлиные.
— Дура ты! — неистово крикнул Петр и грохнул кулачищем по тумбочке. — Видеть не хочу тебя больше!
Лида зажала лицо руками. Гулкий раскат грома словно повторил: «Дур-р-р-ра-а».
Она метнулась к детской кровати, схватила разбуженного шумом Сережку и принялась торопливо одевать его…
На улице было душно, пахло асфальтом и пылью. Тучи висели над самыми крышами. Всюду громыхало, вспыхивали молнии, будто там, в поднебесье, тоже кто-то спорил. А здесь, притихший в сумерках город ждал, чем все это кончится.
Только Лида не ждала и не прислушивалась. У нее было сейчас одно желание — поскорей рассказать обо всем отцу. Рассказать подробно, ничего не скрывая. Она
