Нотэ Лурье - Степь зовет

Шефтл заехал к себе во двор, выпряг лошадей и загнал их в конюшню. Мать уже встала, хлопотала за клуней около бураков. Шефтл велел ей напоить лошадей из колодца, а сам, не входя в дом, задами направился к ставку.

«Рыбы должно быть порядочно. В такую тихую ночь она идет…» — думал Шефтл, подходя к ставку. Он вспомнил свой сон, и сердце его забилось сильнее.

Быстро сбросив одежду, Шефтл по шею погрузился в утреннюю холодную воду; в это время к ставку приблизился колхозный табун. Шефтл заторопился.

Он вытащил палки из вязкого дна и потянул вентерь. В нем что-то билось, плескалось, и у Шефтла захватило дух от радостного ожидания. Он склонился над вентерем, распростертым на траве. В нем билась одна мелкая рыбешка и подпрыгивало несколько лягушек.

— Много рыбы наловил, а, Шефтл? — Антон Слободян засмеялся, поглядев на вентерь. — Нам ничего не оставил?

Шефтл не отвечал. Он молча оделся, швырнул в ставок лягушек со вздутыми белыми животами, рыбку сунул в карман и, схватив вентерь, пошел домой.

— Вытащили! — ворчал он. — Разве от них убережешь? Подсмотрели, черти! И как это совести нет у людей?

Шефтл уже подходил к своему плетню, как вдруг увидел мать. Она бежала ему навстречу и что-то кричала.

Шефтл побледнел и ускорил шаги.

— Ой, беда! — Старуха схватилась за голову. — Кобыла наша… Кобыла…

— Что кобыла? — Шефгл выпустил вентерь из рук.

— Скорей!.. Опухла…

Шефтл сломя голову бросился к себе во двор.

Посреди конюшни лежала буланая со вспученным животом. Голова у нее была запрокинута. Кобыла тяжело дышала, поводя боками.

— Ой, она, кажется, объелась! — вскрикнул Шефтл. Он пощупал кобыле вздутый живот, попытался ее приподнять, но кобыла не двигалась с места.

— Он убил ее! — завыла старуха. — Погубил лошадь! Кто его просил ехать на ночь? Боже мой, за что мне такое горе?!

— Тебя только здесь не хватало! — раскричался и Шефтл. — Чего стоишь? Беги! Соли принеси…

С трудом передвигая свои кривые, исхудалые ноги, старуха вышла и скоро вернулась с миской соли. Шефтл выхватил миску у матери. Засучив рукава, он лег наземь рядом с кобылой, впихнул ей в рот полную горсть соли и стал растирать язык. Кобыла лежала неподвижно. Глаза у нее вылезали из орбит, живот вздувался все больше.

— Ой, горе мне с ним! — простонала старуха. — Злодей, смотри, какой у нее живот! Пусти ей кровь.

Она снова выбежала и принесла большой кухонный нож.

— Убирайся отсюда, убирайся, говорю! И чего вы все пристали ко мне!..

Шефтл выхватил у нее нож и дрожащими руками разрезал у кобылы ухо. По рукам у него потекла горячая кровь. Кобыла, тяжело сопя, вдруг задрыгала ногами. Было видно, что она кончается.

— Ой, подыхает. — Старуха заломила руки. — О горе мне! — Она бросилась к кобыле и обняла ее за шею. — Что ты натворил! Своими руками сам себя зарезал… Как ты теперь пахать будешь? Хлеб молотить?… Уж лучше бы мне подохнуть! Ой, все мое здоровье, всю жизнь я положила, пока вырастила ее! Ой, лихо мне!

— Беги позови кого-нибудь, — хриплым шепотом попросил Шефтл.

— Ты беги, у тебя больше сил, чем у меня. Ты ее прикончил! — надрывалась старуха. — И кто ему велел гнать ночью лошадь черт знает куда? Горсть половы пожалел…

Шефтл увидел, что у буланой стекленеют глаза, и опустился рядом с ней.

Кобыла приподняла голову, но тут же снова опустила ее, вздрогнула и вытянула ноги.

— Ой, лихо мне! — Старуха рвала на себе волосы. — Лучше бы меня не стало… только бы она жила…

Прислонившись к стене, Шефтл лежал рядом с кобылой и глухо всхлипывал.

После той ночи, когда секретарь райкома увез Волкинда на своей машине и Маня с Синяковым остались в хате одни, прошло всего-навсего дней десять, но Мане казалось, что она не видела Валерьяна целую вечность. Так мучительно долго тянулись эти осенние, дождливые дни! Она просиживала часами у окошка, наблюдая, как пузырятся лужи на улице, и каждого прохожего, промелькнувшего у колхозного двора, принимала за агронома. А когда становилось невтерпеж, ложилась на кушетку и прислушивалась, не донесется ли тарахтение брички. Не то чтобы она тосковала по Синякову, она ведь привыкла встречаться с ним от случая к случаю. Но ей нужно было сказать ему одну очень важную новость. Третьего дня Маня окончательно в этом уверилась, и жизнь ее словно бы уже изменилась. Совсем недавно один вид мужа с его заросшим лицом и скрипучими сапогами вызывал раздражение, и она обрушивалась на него с руганью. А теперь Маня попросту его не замечала. И то, что он с ней почти не разговаривал и стал стелить себе на полу, ее даже радовало. Скоро, скоро она от него совсем избавится: ведь Валерьян увезет ее отсюда, стоит ей только сказать ему… Когда Маня об этом думала, ей казалось, что она счастливейшая женщина в мире.

Ну конечно же, Валерьян обрадуется, когда узнает. Ведь он ее любит. И ребенка будет любить. Ребенок скрепит их союз, и она избавится от своего скучного, опостылевшего мужа. Поначалу они будут жить с Валерьяном в МТС, а потом, может, и в город переедут. Валерьян ей перечить не станет, на все пойдет.

Но Синяков не появлялся. Маня не выдержала и спросила о нем случайно завернувшего на хутор механика МТС. Механик сказал, что Синяков туда редко наведывается. Все время проводит в колхозах.

«Из сил выбивается, бедняга!» — пожалела Маня. Она все же не теряла надежды увидеть Синякова в ближайшие дни у себя. Не может он ее забыть, как бы ни был занят. Она вспоминала в мельчайших подробностях их встречи, ласковые слова, которые он ей говорил.

Меер Волкинд, как обычно, ушел из дому на рассвете. В колхозе все шло не так, как ему бы хотелось. Вернулся он поздно вечером усталый, разбитый. Маня, мрачная, валялась на кушетке. Он молча зажег примус, приготовил себе поесть.

«Что с ней делается?» Волкинд озабоченно покосился на жену. Последнее время ее не узнать. Прежде, бывало, ругалась, когда он поздно возвращался домой, а теперь- ни слова. Лежит и молчит, будто и не видит его. Как ни странно, Волкинд тосковал по тому времени, когда жена кричала на него, искала ссоры. Так или иначе, их тогда что-то связывало, а теперь она словно бы чужая. Она просто истомилась от безделья. Если бы захотела работать в колхозе, в кооперативе, да мало ли где, у нее появились бы свои интересы. Совсем другой стала бы. И дом их посветлел бы. Но что делать, когда всякую работу здесь, в деревне, она считает для себя зазорной. Думай не думай, ничего тут не придумаешь. Ребенок… Вот это было бы счастье. Ребенок поглотил бы ее целиком. Нет у женщины большей радости, чем материнство. Да он сам не может пройти мимо чужого ребенка на улице, чтоб не взять его на руки, приласкать.

Волкинд тихо подошел к кушетке, присел на край.

— Маня, что с тобой? Она не ответила.

— Ну, скажи…

— Ничего! — со злостью отрубила она.

— Отчего ты все грустишь? Может, тебе нездоровится?

— Оставь меня в покое! — Маня повернулась лицом к стене.

Больше он с ней в тот вечер не заговаривал. Утро снова застало его в степи. Он выискивал себе работу, чтоб забыться, чтоб заглушить глодавшую его тоску.

— Вчера собирался заглянуть к тебе вечерком, — сказал Волкинду Хома Траскун, когда они на минуту оказались одни. — Надо бы потолковать кое о чем…

— Так почему же не пришел?

— Да ведь она, наверно, была дома.

— Ну, и что с того? — нахмурился Волкинд.

— Ничего… — Хома помолчал, как бы колеблясь, стоит ли продолжать разговор. Наконец решился: — Не понимаю, как ты можешь ее терпеть.

— Что? Да ты про что толкуешь? — вскинулся Волкинд.

— Неровня она тебе. Ты как хочешь, дело твое, но я бы с такой женой не стал жить.

Волкинд чувствовал себя глубоко уязвленным. С чего это Хома вздумал вмешиваться в его семейную жизнь? И чем ему не угодила Маня? Она не хуже других. Людей без недостатков не бывает. А достоинства… У всякого свои.

Так говорил себе Волкинд, но успокоиться уже не мог. Почему Хома ни с того ни с сего завел речь о Мане? Не знает ли он чего-нибудь… Ведь именно он, Хома, рассказал Волкинду о том, как Маня поехала с агрономом искать его в степи, в то время как он был в сельсовете. В самой этой поездке он ничего плохого не видел. Прокатилась немного, что за беда? Но вот предполагала ли она в самом деле найти мужа в степи или же знала, что он в сельсовете? Волкинд не раз собирался окольным путем расспросить ее об этом, но боялся поймать на лжи. Ложь он был бы не в силах простить. Он гнал от себя эти докучливые мысли и стал даже уделять жене больше внимания: покупал ей в районе подарки, старался приходить пораньше домой, почаще бриться. Но отчуждение все росло.

Прошла неделя после разговора с Хомой. Волкинд уехал на районное совещание председателей колхозов. В это время в Бурьяновку заявился Синяков. Осмотрел ток, наведался в колхозный амбар и к вечеру только зашел к Мане. В комнате было темно. Свернувшись на кушетке калачиком, Маня спала.