Есть на Урале завод - Владислав Ромуальдович Гравишкис
С горечью вспомнил разговор с парторгом ЦК ВКП(б) Корониным.
— Зазнался ты, товарищ Халатов, — говорил Коронин. — Учиться перестал. Самокритики не любишь, не признаешь. Вот и стал покрываться плесенью. Правильно поступили в цехе, что сняли тебя с руководящей работы. Крепко подумай над этим и сделай для себя выводы.
Впервые с неприязнью вспомнил он и о своей жене Натке. Поверил же глупой бабе! Она настраивала его таким образом, что он убедил себя, будто его не любят в цехе, будто он там не ко двору пришелся, кругом него все интригуют и только и думают, чтобы навредить Халатову. Его отстранили от руководства цехом — Натка нашептывала: «затирают». Его сняли с пролета — Натка твердила: «неспроста сняли, а из зависти, личные счеты свели». Какие уж там личные счеты!
Вот и сегодня Соломин предложил зайти и потолковать. Видимо, понял, что тоскует человек по привычной работе, вот и пригласил, посочувствовал. Надо будет зайти к Соломину, может быть, и в самом деле предложит вернуться обратно в цех.
Вернуться обратно в литейный цех! Халатов внутренне вздрогнул. И страстное, нестерпимое желание снова работать с литейщиками охватило его. На любую работу, но только обратно в литейный цех, к родному и привычному делу!
«Сегодня идти к Николаю не стоит, они все заняты кокильной машиной, а вот завтра…» Завтра он пойдет и скажет прямо: ошибок сделал много, ошибки понял и пережил, теперь хочу вернуться обратно.
Откуда-то из глубины сознания выскользнула боязливая мысль: вдруг предложат поступить рядовым рабочим? Что же, тогда ты тоже согласишься? И все то здоровое и хорошее, что еще сохранилось в Халатове, громко и упрямо ответило: «Соглашусь! Соглашусь на любую работу! Пусть кудахчет Натка, пусть упрекает в слабом характере, все равно дам согласие на любую работу!»
Глава девятая
УЗЕЛ РАЗВЯЗЫВАЕТСЯ
Весна вступила в полную силу. С гор стремительно неслись мутные коричневые ручьи. Они широко расплывались по огородным пустырям, врывались в улицы и мчались по ним, смывая снег и грязь с асфальта. Так они шумели и журчали, пока не добирались до берега реки. Здесь сплошным звенящим потоком вода скатывалась на лед, неслась на север, к Тоболу… Шум воды не умолкал даже ночью.
На деревьях и кустарниках набухали почки, а вскоре в общежитиях уже можно было встретить букетики желтоватых подснежников, вставленные в стакан…
Улицы соцгорода ожили. До самой поздней ночи по просохшему асфальту гуляла молодежь — группами и парами, — радуясь наступившему теплу.
Близилась полночь, когда Саша Серов вернулся домой. Не раздеваясь, он крупными шагами подошел к столу, оперся о его край руками, уставился на стоявший посреди стола графин и долго молчал. Потом налил воды в стакан и жадно выпил.
— Я сказал ей! — громко объявил он, наконец, и оглянулся на товарищей. — Я сказал ей, ребята!
Алеша лежал на кровати, читал и не обратил на сашкины слова никакого внимания. Коля, поставив ноты перед собой на стул, тихо разучивал «Весенний вальс». Он свел меха, положил на баян локти и с любопытством посмотрел на товарища. Таким возбужденным, прямо-таки ошеломленным, он его еще не видел.
— Она сказала: «дурачок»! — проговорил Саша, рассеянно улыбаясь. — Не дурак, а дурачок! И засмеялась!
Он еще раз осмотрел ребят блуждающим взглядом и с силой постучал себя по груди:
— Никто не понимает, что у меня сейчас здесь делается!
— И верно, понять тебя трудно! — согласился Коля. — Прибежал, как на пожар, что-то бормочешь: я сказал, она сказала… Разбери, попробуй! В чем дело, Саша?
— Не понимаете? Я ей про чувство свое сказал. Так и так, мол, я вас очень уважаю и люблю. Люблю! Как только у меня духу хватило, удивляюсь! Люблю! Эх!
Алеша вздрогнул и отставил книгу. Он ждал этой новости, но все же она поразила его. Так, значит! Объяснились. Саша сказал: «Люблю», она ответила: «Дурачок ты мой!» или что-нибудь в этом роде. Он представил себе, как Клава произносит эти слова — мягко, ласкательно. Может быть, еще и за волосы потрепала… От такой мысли горький щекочущий комок подступил Алеше к самому горлу…
Закинув руки за голову, он молча стал рассматривать-сидевшего за столом Сашу. Тот широко разложил локти и лежал, плотно прижавшись щекой к скатерти. Он все еще улыбался, но улыбка была какая-то тревожная, растерянная, словно Саша сам себе еще не мог дать отчета: не то он рад случившемуся с ним сегодня вечером, не то, наоборот, потрясен и испуган своей решительностью и ответом девушки.
— Ох, ребята, знали бы вы, как все это трудно пережить! Все не смел ей сказать, а сегодня решил: будь что будет! Не могу больше так мучиться, один конец! А она мне и говорит: «Дурачок ты мой!» — Он рассеянно оглянулся. — «Дурачок ты мой! И так ласково… И глаза блестят…
— Да кто — она? — нетерпеливо воскликнул Коля.
— Кто, кто! Она — Рая!
— Так ты к Рае Рысевой посватался? — сказал Коля, замолчал и задумался.
Алеша не верил своим ушам. Какая Рая? При чем тут Рысева? Сердце у него учащенно забилось, так что даже больно стало в груди. И вдруг точно яркая молния блеснула перед Алешей и по-новому осветила все события последних дней. Так вот в чем дело! Как он глупо ошибался!
Алеша быстро вскочил с кровати, подошел к шифоньеру, начал одеваться.
— Ты куда, Алеша? — недоумевая, спросил Коля. Слишком много странных и непонятных вещей пришлось увидеть ему за последнее время, и он догадывался, что уход Алеши находится в связи с тем, что происходит здесь сейчас.
— Пойду, прогуляюсь. Голова что-то заболела… — ответил Алеша, с трудом скрывая волнение.
— Так ведь уже ночь. Какое гулянье? — пробормотал Коля.
Алеша не слышал его, с размаху закрыв двери. Он сам не знал, куда он пойдет, но идти было необходимо, он не мог больше оставаться в комнате.
Вскоре он увидел перед собой темную громаду дома специалистов. Все окна были темны, только в одном светился одинокий огонек. Присмотревшись, Алеша узнал механика цеха Солончакова. Он курил и часто склонялся к столу — не то чертил, не то писал что-то. «Все с кокильной машиной возится», — подумал Алеша.
Алеше нужно было увидеть Клаву. Непременно. Сейчас. Он взглянул на часы — половина первого. Если он еще будет ждать, то его появление в доме специалистов покажется совсем странным. Испугавшись того, что он не сможет ничего сегодня сказать
