Юрий Рытхэу - Полярный круг

Увидел я сегодня туман, почувствовал сырой холод и вспомнил наше селение Еппын. Так вдруг захотелось домой, что хоть садись на такси и поезжай на аэродром. Ехать-то всего час, а потом прямым рейсом на ЯК-40 до нашего районного центра. И уже можно завтра выходить в море на охоту. Здесь много машин и все дымят. Говорят, на материке чада еще больше. Не знаю, как и выживу… В горле стало у меня першить от бензинового запаха.

Новость тебе скажу: купил я электронные часы. По-моему, в нашем районе такие часы были только у глазного доктора Пуддера, да и тот уехал насовсем на материк. Это часы будущего: они идут очень точно. Думаю, что наши космонавты пользуются только такими часами.

В театр еще не ходил. Все некогда. Тут много земляков, оленеводов, вот с ними и провожу вечера.

Я записался в очередь на самолет в Москву. Но ждать еще не меньше десяти дней…»

Оле перечитал написанное, и ему вдруг стало очень и очень грустно. Подумалось: зачем этот отпуск, поездка черт знает куда? Представил себя в оленеводческой бригаде, в верховьях Курупки. Там сейчас благодать — тепло, тундра цветет, птичьи крики будят по утрам, а воздух чист и прозрачен до самого зенита.

— Вот тебе билет в театр, — сказал Тутын, войдя в номер. — На этот раз вправду бесплатный. Для делегатов.

— Я же не делегат, — сказал Оле, — я могу и заплатить.

— И я могу заплатить, — сказал Тутын. — Но это вправду бесплатный билет. Лишний.

В театр пришли задолго до начала представления. По случаю лета гардероб был закрыт металлической сеткой и на нем висел большой черный замок. Оле вспомнилось где-то прочитанное: «Театр начинается с вешалки…»

Пустой зал без стульев и кресел, с фотографиями артистов на стенах, понемногу заполнялся.

Оле осматривался и чувствовал некоторое волнение: все же впервые в настоящем театре, на представлении музыкальной комедии. Тутын поминутно убегал: то здоровался со знакомыми, то с кем-то горячо спорил. После речи во Дворце профсоюзов он вроде бы стал знаменит. Медленно прошел переводчик Михаил Павлович. Он был в том же темно-синем костюме, но с другим галстуком. И вообще, благодаря своей толщине и животу он казался здесь самым главным, на уровне Компотова.

Послышался звонок, и Тутын потащил Оле в зал.

Места оказались в четвертом ряду, прямо перед громадным занавесом, отделяющим зрительный зал от сцены. С потолка струился поток хрустального света — огромная люстра казалась вырубленной из прозрачнейшего льда где-то в гротах мыса Беринга, где пресная вода просочилась сквозь поры горных пород и застыла наподобие гигантских свечей.

Между занавесом и зрительным залом, за перегородкой, слышалось какое-то повизгиванье и позвякиванье. Оно то затихало, то становилось громче.

— Что там? — почему-то шепотом спросил Оле у Тутына.

— Оркестр, — объяснил Тутын. — Они прилаживаются друг к другу, поэтому такой звук.

— Что же они не могли раньше приладиться? — с беспокойством спросил Оле, в душе боясь, что оркестранты не успеют как следует подготовиться к началу спектакля.

— Не знаю, — признался Тутын.

Оле глянул назад.

Она сидела довольно далеко. Но ведь Оле был морским охотником и по роду своей древней профессии далеко и хорошо видел. Да, это была девушка, продавшая ему электронные часы в магаданском универмаге «Восход».

Пока не началось представление, Оле несколько раз оглядывался. Тутын обратил на это внимание:

— Ты нашел знакомого?

— Да нет, — замялся Оле, — интересно.

— Мне тоже было интересно, когда я впервые попал сюда, — заметил Тутын. — Правду сказать, я в других-то театрах и не бывал.

В зале стало постепенно темнеть. Оле глянул на люстру: лампочки тускнели, как бы постепенно истощая свою способность испускать электрический свет. Он невольно посмотрел на свои часы: свечение цифр в наступающей темноте становилось, наоборот, ярче.

Вопреки опасениям Оле, оркестр заиграл слаженно, громко и красиво. Оркестром уверенно руководил дирижер — лохматый человек.

Зал погрузился в темноту. Освещенным оставался лишь занавес. Оле проследил глазами, откуда устремлялись на сцену лучи прожекторов. Свет был не слабее, чем на пограничном сторожевом катере.

Поднялся занавес.

Декорация изображала какой-то европейский город, даже не сам город, а малую его часть, точнее, площадь. Конечно, можно было бы сделать и получше: краска кое-где поблекла. К тому же отсюда, с четвертого ряда, Оле зоркими глазами видел все огрехи конструкции: небрежно сведенные стыки, вместо кирпичных стен — разрисованная фанера, а то и просто картон. Вызывали сомнение и костюмы артистов. Но Оле вскоре перестал обращать на это внимание. Пьеса рассказывала о любви, но любви легкой, со всякими несуразностями, недоумениями, красивыми песнями, признаниями, огорчениями, которые легко разрешались ко всеобщему удовлетворению. Легкая, мелодичная музыка сразу запоминалась. Она рождала сладкую тоску, светлую грусть. Возникла мысль о том, что хорошо бы пережить вот такую красивую любовь, без грубых и горестных страданий и тяжких объяснений… И наверное, если такая любовь стала предметом театральной постановки, она когда-то и с кем-то случилась. Причем ей сопутствовала такая красота: удивительный город, сад, хорошо одетые люди, необычная посуда, мебель, цветы… Правда, цветы на сцене были, кажется, искусственные. Глядя на них, Оле, как ни странно, вспомнил похороны, которые он наблюдал в районном центре давным-давно, когда ждал рождения дочери. Гроб с телом покойного вынесли из пристройки к больнице и понесли на кладбище, откуда открывался величественный вид на мыс Столетия. Несли огромное количество венков из искусственных цветов. Оле потом ходил посмотреть на эту могилу, буквально засыпанную цветами.

Пела женщина. Несмотря на толстый слой грима угадывался ее явно не соответствующий роли возраст. Но голос был прекрасен, звучен и полон настоящего любовного чувства. Оле представил себе: а что, если бы вдруг вот так же запела ему там, в верховьях тундрового ручья, Зина?.. Герой Оле не нравился. Он был чересчур какой-то шустрый. Видимо, чувство это у героя было не первое, и он относился к нему легко, заставляя страдать женщину. Даже когда он пел ей о любви и она, веря ему, заламывала руки и прикрывала неестественно длинными черными ресницами глаза, Оле все равно относился к нему неприязненно.

Но потом возвращалось понимание условности происходящего: это театр, игра, а он, Оле, дурак, все это воспринимает всерьез.

Закончилось первое действие. Зажегся ослепительно яркий свет люстры, послышались аплодисменты. Они были куда громче, чем после речи Тутына на слете оленеводов-механизаторов.

Зрители потянулись к выходу из зала.

— Пойдем отдохнем, — предложил Тутын.

В буфете он взял себе бутылку пива, а Оле — лимонад.

И вдруг совсем рядом, так что можно было даже дотронуться до нее рукой, Оле снова увидел девушку из магазина. Она повернулась и уставилась на него, видимо припоминая, где его видела.

— А, это вы! — сказала она, вспомнив, и улыбнулась. — Как идут часы?

— Очень хорошо, — ответил Оле и показал часы на запястье. — Хотите лимонад?

— С удовольствием, — ответила девушка и взяла стакан с подноса.

Тутын с изумлением смотрел на товарища.

— Как вам спектакль? — спросила девушка, крохотными глотками потягивая лимонад.

— Мне очень нравится! — с искренним воодушевлением сказал Оле.

— А вашему товарищу? — повторила она вопрос, обращаясь уже к Тутыну.

— Мне тоже нравится, — сказал Тутын и добавил: — Я не первый раз в театре, а вот Оле никогда до этого не бывал на таких представлениях.

— Ой, как интересно! — воскликнула девушка. — Ну и как?

Оле вдруг почувствовал неприязнь к другу: ну зачем это надо подчеркивать? Ведет себя так, как будто сам только и делает у себя в тундре, что днем сидит в президиуме, а вечера проводит в театре.

— Мне понравилось, — на этот раз сдержаннее ответил Оле.

Послышался звонок. Оле заторопился, но Тутын удержал его:

— Это только первый звонок.

Девушка допила лимонад, поблагодарила Оле и пошла вперед.

— Видишь, она пошла, — сказал Оле товарищу.

— Ну вот теперь и мы можем пойти.

Тутын шел немного сзади, а на несколько шагов впереди него шла эта удивительная девушка.

И когда в зале погас свет и зазвучала музыка, Оле вдруг захотелось встать, обернуться и посмотреть в зал.

А между тем на сцене разлад между влюбленными усиливался. Соответственно и музыка становилась драматичнее, выворачивая душу у чувствительного Оле. Он слушал и дивился силе воздействия музыки и даже подумал мельком о том, что Арон Каля покорил Зину не без помощи звуков своей электрической гитары.