Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
— Поклясться не могу, но из верного источника…
— Так что ж ты… — Карасев бесцельно повертел в пальцах и швырнул за спину куриную ногу. — Ну, Пальмерстон!
— Ей-бо! Только сейчас вспомнил.
— А мог бы и не вспомнить?.. Ну, Дизраэли! Далеко пойдешь, если не остановят. Далеко-о!
— Напрасно ты так, Леша. Из лучших побуждений. Слово чести!
Полоснув взглядом встревоженное лицо Ник Ника, Карасев вскинул голову и напрочь отрешился от собеседника:
— Где Васька?..
«Как фальшив этот круг, где все напоказ и где все держатся друг за друга лишь по привычке, — твердила про себя Плотникова, ступая по пружинистой, похрустывающей под ногами хвойной подстилке. — Как неискренна я сама среди этих людей, до которых мне вовсе нет дела. Ни до кого, кроме него. Неужели он так и не понял этого? И не поймет?.. Есть лишь одно оправдание его поведению — Шошья. Если он признается там, что был неправ, тогда: «Да здравствует Шошья!» А если нет?..»
Где-то настойчиво тенькала синица. Зудел на малых оборотах автобусный двигатель, пока «Икарус» мягко не взял с места…
«Вот и хорошо. Так даже лучше, пешком, чтоб все было как прежде», — решила она.
Воздух пропитан был терпким сосновым ароматом, целебней которого она не представляла себе. Янтарные стволы дышали полдневным жаром совсем как в парке, где Плотникова с весны занималась в группе здоровья. Всякий раз после пробежки не по годам энергичная инструкторша командовала: «Ну, а теперь всем, всем: просите у сосны здоровья». Плотникова подходила к «своей» сосне и, расслабленно прижавшись к ней, повторяла в уме слова аутотренинга, то заученно-стершиеся, то полные искренней веры в чудо, по настроению.
Сегодня ей так хотелось поверить в чудо, как не желалось, пожалуй, с детства. Плотникова обхватила руками толстый, прокаленный жаркими лучами комель и, прижавшись грудью, замерла, прислушиваясь к себе. Боли не чувствовалось, но ей казалось, что это ощущение обманчиво. Кровь пульсировала гулко, отдаваясь в висках, а тело было невесомым, словно оцепеневшим в ожидании того самого чуда. Она прижалась лбом к шершавой хрусткой коре и зашептала с мольбой:
— Дай здоровья, сосна. Дай, милая! Дай, золотце мое, ну что тебе стоит?.. Я очень-очень прошу, как никогда не просила. Потому что мне плохо, если б ты знала как. У корней твоих сильных, у веток зеленых прошу — дай здоровья, сосна!..
Легкие, вкрадчивые шаги раздались совсем близко. Плотникова испуганно обернулась и встретилась взглядом с Васькой. Он смотрел на нее с удивлением и жалостью:
— Ты плачешь, да?
— Нет.
— Я знаю, плачешь, — убежденно повторил он. — А хочешь, я тебе фокус покажу? — И, не дожидаясь согласия, по-свойски взял ее за руку.
Окончательно придя в себя, Плотникова освободила пальцы.
— Что-нибудь нашел?
— Сейчас-сейчас, — торопливо пообещал Васька.
Ее тронула настойчивость, с которой он хотел отвлечь ее от горестных мыслей. Да разве от них так просто отделаешься. Подумалось: характером в папу, и это вполне мог быть ее Васька…
Он привел ее к тому самому шлагбауму и, с важностью взявшись за веревку, свисающую с перекладины, другой рукой подпер бок. Ни дать ни взять — дрессировщик на сцене цирка.
— Фокус-покус!
Напрягшись так, что в круглом вырезе футболки резко обозначились ключицы, Васька потянул на себя веревку, почти повис на ней худеньким телом, и непокорная перекладина со скрипом подалась, разворачиваясь вокруг опоры. Не вверх, как, по давно усвоенной привычке, упорно хотели вздернуть ее мужчины, а вбок. Всего-то хитрости — вбок!
Эффект был столь поразителен для Плотниковой, что мгновение она смотрела вдоль распахнувшейся перед ней дороги на Шошью, как на самое дивное диво. Потом ее обуял приступ смеха. Она смеялась, очищаясь от горечи, до спазм, до колик в животе. А рядом, не выпуская веревки из рук, тонко и заливисто вторил ей Васька.
Из-за кустов выглянули любопытные. Загалдели, ринулись с пригорка к шлагбауму пестрой гурьбой.
Впереди всех, улюлюкая, размахивая руками, несся Шарапов. «Пацан пацаном. И весь нараспашку, — успела подумать Плотникова. — Весь на виду, а я совсем его, нынешнего, не знаю…»
В следующую секунду она уже искала взглядом Карасева. Ей показалось вдруг, что и в его жестах проглянет сейчас истинная, ничем не замаскированная натура. На мгновенья, не больше… Но где же он?.. Где?
Карасев спускался со склона шагом. На широком лице его, вздрагивая, увядала усмешка много повидавшего человека.
«Ну почему ты не бежишь к своему Ваське и не смеешься? — едва не крикнула Плотникова. — Ведь это же так смешно, и все вокруг — свои люди…»
ВСЕ ПРОЙДЕТ…
Галке уже пятнадцать, это так много… Только взрослые, которым больше ничего в жизни не светит, кроме работы и домашних забот, могут утешать себя тем, что они еще — ого-го! Ведомо ли им, что только сейчас, до двадцати, самая жизнь, пока все в тебе трепещет не столько от желаний, сколько от ощущения чего-то необыкновенного, неиспытанного, неминуемо должного нагрянуть. Потом замуж выскочишь, пеленки пойдут да кастрюли, и все… Будешь в зеркало глядеться украдкой, как мать, и толстеть, и расплываться… Такая уж порода у них, Зарубиных. А против породы, всем известно, не попрешь…
Тоскливо было Галке от этих мыслей, а еще более от того, что стояла она на балкончике у конторы совсем одна. Место для нее привычное. Едва окончила восьмой, устроилась на летние каникулы почтальоншей. А почта в этом же здании — длинном одноэтажном бараке. Тут и конторы участков лесхоза да леспромхоза, и комнаты для приезжих. Барак обветшал настолько, что дальние комнаты общежития уже начали ломать, да одумались: новых-то не предвидится. Так и стоят наполовину обрушенные переборки, лохматятся клочьями обоев, наводя на грустные мысли о том, что и весь поселок лесорубов вот так же постепенно хиреет и ужимается, «освоив» окрестную тайгу. Пока караулишь машину с очередной корреспонденцией, чего только не наслушаешься от разного люда, что околачивается на балкончике в ожидании начальства и оказий в райцентр.
Почта давно закрыта, и мать наверняка уже поглядывает в окошко, дожидаясь свою Галинку, а ее и силком отсюда не вытащишь. Сама деньги зарабатывает, стало быть, взрослая, кому какое дело, что припозднилась она на балкончике. Красивая, в фирменных брючках «Монтана», обтягивающих светло-серым вельветом крепкие ноги, в алой футболке, обжавшей круто сбитое тело, и одна. Только в лесной глухомани, как здесь, может твориться такая несправедливость.
За пустырем, по мягкой от пыли дороге трусят, игриво вскидываясь друг на друга, две лохматые шавки. Дорога ведет к дому Агаповых, да там, в тупике, и исчезает, перекопанная картофельными грядами.
