Анатолий Афанасьев - Больно не будет
— Папа, ты серьезно? — повторил Викентий, глядя, как отец прихорашивается перед зеркалом, меняя третий галстук.
— Вспоминаю случай, — с обычной своей усмешкой ответил Тимофей Олегович, — как на каком-то важном совещании выступал один деятель искусства. Так он свою речь складно отбарабанил, смело выступил, такой живчик был, загляденье. И дельные в общем вещи говорил. А в президиуме, как на грех, сидел очень ответственный товарищ из Москвы. Совершенно случайно, по своим делам был в городе и заглянул на совещание. Этот товарищ любил послушать выступления творческих, так сказать, представителей и даже с ними дружбу водил. Вот он и спроси нашего живчика с места: «А вы серьезно так думаете, как говорите?» Наш-то искусствовед, помертвев лицом, немедля и ответил: «Нет, не думаю!» С той поры, представь себе, начал заикаться.
— К чему ты это? — спросил Викентий.
— Как к чему? К твоему вопросу.
— У тебя есть желание шутить, отец?
— У меня, как тебе ни странно, есть желание жить, сынок.
Викентий ходил за отцом по пятам, с опаской следил, как тот возится с какими-то кастрюльками, пакетами. Он подумал, что, если бы Лена была сейчас здесь, они, пожалуй, смогли бы удержать старика силой. Отца следовало спасать. Викентий готов был выполнить свой долг. Он не чувствовал к этому громоздкому, может быть, еще не старому человеку ни особой любви, ни сострадания. Его раздражало собственное бессилие в этой анекдотической ситуации. И так было всегда. Он всегда был бессилен перед отцом, даже уйдя из дома. Вступая с ним в борьбу, заранее был готов к поражению. Он успокаивал себя тем, что так и должно быть, отец есть отец, но то было малоутешительное успокоение. Они оба взрослые люди, живущие в цивилизованном мире. Законы старшинства вроде тут не могут быть всевластны. Существует еще объективная реальность, здравый смысл, наконец. И сейчас этот здравый смысл вопиет, требует от него, сына, каких-то решительных действий, на худой конец, убедительных доводов. А он пребывал в твердой уверенности, что любая его попытка вмешаться обречена на провал, будет в лучшем случае высмеяна. Проклятье!
— Ты не имеешь права думать только о себе! — с ноткой истерики сказал Викентий, когда отец уже, пыхтя, влезал в свою доху.
— Это слова не мальчика, но мужа, — одобрил отец. — Ты когда уедешь?
— Я дождусь тебя, папа!
— Не утруждайся. Привет Даше. Поцелуй за меня Катеньку.
— О ребенке вспомнил!
— Я о нем и не забывал, — заметил Тимофей Олегович. — Заметь, о твоем ребенке. Пора тебе повзрослеть, Викеша. Ты уж двадцать лет как бреешься.
Собственно, после первого, быстро прошедшего удивления Кременцова мало занимало присутствие сына. Он разговаривал с ним почти машинально. Главное было впереди. Как Кира воспримет приезд мужа? Как ей сказать об этом?
И даже не это. Что будет, если Кира решит повидаться с мужем? Свидание могло закончиться только одним: Новохатов увезет жену с собой в Москву. Что тогда? В ресторане, где Кременцов закупал икру, и осетрину, и какие-то особые деликатесы из дичи, и по дороге к больнице он пестовал замыслы один коварнее другого. Можно было, например, ничего не сообщать Кире, тем более что волнение, наверное, ей вредно. Потом заехать в гостиницу и передать Новохатову якобы от имени жены, что та просит его уехать. Низкий поступок, конечно. Но дело не в том, что низкий, а в том, что Новохатов вряд ли ему поверит. Хотя... если все надлежащим образом подать... Но лучше сделать по-другому. Лучше вот как! Новохатов не знает, что Кира в больнице. Надо сказать ему, что она неожиданно уехала. Куда? Скорее всего, домой, куда же еще. А в доказательство передать ему Кирины вещи, ее чемоданчик, который она якобы забыла второпях. Детали можно продумать... Нелепые замыслы, построенные на одном желании как можно скорее спровадить Новохатова, не дав ему встретиться с Кирой, заставляли Кременцова то убыстрять, то замедлять шаг. В палату он вошел запыхавшийся, с бегающим взглядом.
— Приходила сестра и сделала мне укол, — доложила Кира. — А у вас что новенького? У вас какой-то вид, на себя непохожий.
Кременцов, залюбовавшись ее задорной, совсем домашней улыбкой, на мгновение забыл о своих опасениях.
— Что может быть новенького у меня? Вот покушать принес. Икорка тут, то да се.
Кира не лежала, как утром, а сидела в постели, откинувшись на подушку, одеяло перед ней было завалено невесть откуда взявшимися журналами.
— Я вот тут подумала, — сказала Кира, — как бы меня не взялась разыскивать милиция. Я ведь с работы не уволилась и отпуск не взяла. Только взяла три дня отгула. Знаете, как было? Я по капризу уехала, как свойственно эмансипированным женщинам. С одной стороны, всякие грязные интриги на службе, нездоровая обстановка. С другой — хотели на мне испытывать новую вакцину, а с третьей — Гришенька мой дорогой, совершенно меня разлюбивший и озверевший. Я вечером, как водится, улеглась в постельку, а он не ложится, сидит смурной и мне знаете что говорит? Мы, говорит, с тобой, Кира, как-то не так живем. Что-то, говорит, между нами разладилось. Вам не тяжело про это слушать, Тимофей Олегович?
— Нет.
— Говорит, все между нами разладилось, и стал такой задумчивый, как греческий философ. Я испугалась и говорю ему: да ты ложись, миленький, утро вечера мудренее, а после все образуется. Но он не лег. Нет, говорит, Кира, нам надо разобраться во всем и решить. А я, Тимофей Олегович, не верю ни в какие разбирательства и не стала с ним разбираться, а сделала вид, что сплю. Сама думаю: чего, ей-богу, я буду мытарить хорошего человека, если он до того дошел, что боится со мной в одну кровать лечь, не разобравшись? Я уеду. Он немного попереживает, а потом найдет себе подходящую девицу, работящую, красивую, которая будет его любить лучше меня. И здоровее будет, и детей ему нарожает. Со мной-то что — одни комплексы. Стоит ли тратить на них единственную жизнь, верно? Так мне его жалко стало, не могу передать. Поверьте, его есть за что любить. А я его довела до того, что у него среди ночи такое бывает страдальческое, серое лицо. И оно давно такое, несколько месяцев. За что ему? И на другой день я уехала. Я вам раньше не рассказывала, а теперь почему-то рассказала. Других причин уезжать у меня не было. Я одна хочу жить, иначе очень скверно. Вот с вами могу жить, потому что вы такой же, как я. Вы никого уже не полюбите. У нас равное положение.
— Я тебя люблю, Кира! — сказал Кременцов.
— Это физиология, — улыбнулась Кира. — Вы это понимаете не хуже меня. Это пройдет. Я вам не опасна.
— Твой муж в городе, — сказал Кременцов. — Он приходил ко мне утром.
Кира недоверчиво сощурила глаза.
— Гриша в городе? Вы не ошиблись? Хотя чего тут удивляться?
— Вот и я тоже не удивился.
— Вам говорили когда-нибудь, Тимофей Олегович, что вы очень остроумный человек?
— Нет, никто не говорил.
Кира задумалась, отвернувшись от него. Он ждал, рассеянно поглядывая в окно. Вспомнил, что с утра ничего не ел. Забавно, что вспомнил именно сейчас, а не в ресторане и не дома. Да он и не вспомнил, а так — в животе слабо уркнуло. Желудок сопротивлялся выходу из режима, но тоже с опозданием. Кременцову показалось, что Кира забыла про него. У нее было мечтательное выражение лица, словно она предполагала скорый праздник.
— Вы можете достать бумагу и ручку? — спросила Кира надменно.
— Ты хочешь позвать его сюда?
— Зачем? Я напишу ему, чтобы он уехал. Не хватало еще ему шататься по больницам.
Кременцова поразило, что настроение ее ничуть не изменилось, и в ее спокойствии он не мог заметить никакого насилия над собой. Или у нее черствое сердце, или она действительно никого не любит. Или она чудовище притворства. Он сходил к сестре и принес лист писчей бумаги. Кира писала записку при нем. Она лишь слегка помедлила, а после набросала несколько строк бестрепетной рукой.
— Как он выглядит?
— Мне трудно судить. Я его первый раз вижу. Он очень хорош собой.
— Ага. Он всем нравится... Вы придете вечером?
— Конечно.
— Ну ступайте, я посплю. — Она отвернулась к стене, поудобнее устроилась и затихла.
— Кира, девочка моя! — окликнул он. — Тебе ничего пока не нужно?
— Я засыпаю. Наверное, они вкололи мне снотворное.
Кременцов поднялся наверх к главному врачу. Он узнал, что кровь у Киры неважная, но такая бывает при многих заболеваниях. Давление низкое, но тоже не катастрофическое. Они немного поговорили об отвлеченных предметах.
— Так мы с тобой в прошлом году и не съездили на рыбалку, — сказал врач.
— Да уж, не собрались, — ответил архитектор.
— А ведь напрасно.
— Чего уж хорошего. Может, на той неделе соберемся?
— Как ты соберешься, я вижу.
— Ты, Миша, меня не ругай. Уж кто другой, но не ты.
— Я тебя не ругаю. Я за тебя скорблю. Впрочем, от этого никто не застрахован.
С Кириной запиской он вернулся домой. Лег не раздеваясь и часик вроде подремал, потом пошел в магазин — надо было хоть молока купить. Желудок уже не бурчал, а скорбно выл. Он побывал в одном магазине, в другом. Везде очереди, везде знакомые. Рад был хоть немного отвлечься. Возвращаясь, издали заметил Новохатова, который выходил из подъезда. Прибавил шагу, но тот свернул за дом. Рысцой Кременцов добежал до угла — никого, пусто. Может, это был и не Новохатов.
