Анатолий Афанасьев - Больно не будет
Телефонный звонок. Короткие, торопливые гудки — междугородка. Он встрепенулся, с обжегшей сердце надеждой схватил трубку. Что-то там в ней бурчало полузадушенно, потом сквозь бурчание вынесся слабый мужской голос.
— Да я, я Новохатов!
Голос умолк, и наступила пауза. Новохатов ее не прерывал. Некуда было торопиться. На том конце провода притаилось несчастье и жуть. Он видел это отчетливо, как видел заранее и те свинцовые обручи, которые сейчас закружатся над ним и вомнут в кресло. Наконец голос воскрес:
— Вы помните меня? Я Кременцов.
— Помню, — равнодушно сказал Новохатов.
— Кира умерла.
— Я вам не верю! — сказал Новохатов.
— Это правда. Она утонула. Я привезу ее в Москву. Самолет через час вылетает. Будем в Домодедове в пятнадцать сорок. Вы слышите? Вы слышите, Новохатов?!
Григорий подумал и спокойно ответил:
— Напрасно я не убил вас тогда, Кременцов. Мог убить и смалодушничал. Это большая ошибка.
Отбой и молоточки коротких тутуканий. После долгого, безмятежного сидения в кресле Новохатов осторожно снял трубку и бережно, задумчиво набрал номер Кириных родителей.
Поминки устроили в квартире Кириных родителей, трехкомнатной, вместительной, народу собралось много — человек тридцать, это только тех, кто непременно должен был прийти. С кладбища все поехали туда. Одна Галка Строкова осталась с мертвой подругой. Ее уговаривали, поднимали, она огрызалась, шипя, как кошка, потом опять погружалась в оцепенение. Она сидела на траве возле свежей могилы, глядя вдаль пустыми, затуманенными очами, изредка всхлипывая. Ее оставили в покое.
Новохатов поехал в гостиницу к Тимофею Олеговичу. Дорогой они молчали и в номер вошли молча и молча расселись по углам. Новохатов не испытывал больше зла к сидящему перед ним седому, видно, смертельно уставшему человеку. Напротив, ему не хотелось его покидать.
— Рассказывайте, — попросил он.
— Она спасала двух мальчиков.
— Я хочу знать подробнее.
Кременцов начал говорить подробнее и, рассказывая, заплакал странным беззвучным плачем с крупными катышами слез на щеках. Но он быстро взял себя в руки. Новохатов слушал внимательно и удовлетворенно. Ему казалось, что все в нем уже перегорело.
— Может, и лучше, что она умерла, — сказал он.
— Вы знаете, она была больна, тяжело больна?
— Да, знаю. Она это скрывала, и я не приставал с расспросами. Я не думал, что это что-нибудь серьезное. Но я знал.
— А почему вы сказали, что лучше бы она умерла?
— Она никого не любила. Ей трудно жилось.
— Неправда! — Кременцов бешено сверкнул глазами, конвульсивно дернулся к Новохатову: — Неправда, молодой человек! Это она сама так говорила и так думала. Но она ошибалась. Кира Ивановна слишком любила. Она любила так, как не по силам человеку. Она все вокруг любила.
Новохатов посмотрел на старика с благодарностью.
— Мы оба убили ее, — сказал он.
— Да, конечно. Она ушла от вас, потому что поняла, что чересчур больна, и не хотела стать обузой — вот что. Такая простая вещь. А мы ее убили, вы правы. И теперь ее нет.
Новохатов удивился.
— Разве нет? — Но сразу вспомнил кладбище, разверстый зев могилы, гроб, а потом ощутил на своих щеках ледяное прикосновение губ жены. Его мозг был изможден. За последние сутки он выпил слишком много транквилизаторов. Он не совсем четко и реально воспринимал происходящее. Но все же он поправился: — Да, да, конечно, ее нет больше. Но она вернется.
— Она не вернется, — угрюмо сказал Кременцов.
Они сидели в креслах до тех пор, пока сгустки вечерней тьмы не вползли в окно, и вместе с сумерками в комнату вошла Кира с своей обычной удивленной гримаской на нежном лице, вошла и доверчиво встала за спиной каждого из них.
ЭПИЛОГ
Через три с половиной года Гриша Новохатов защитил кандидатскую диссертацию по теме, предложенной Башлыковым и, естественно, в лаборатории Башлыкова, Тот уверенно шел к докторской. Ему оставался до нее маленький шажок. Новохатов мало изменился. Он по-прежнему был простодушно весел и нравился женщинам. Те дни, когда умерла Кира, канули в Лету как кошмарный сон. Все проходит. Он не испытывал ни боли, ни тоски. Даже жалел теперь, что уехала Шурочка. Он скучал по ней. Не то чтобы очень сильно, но скучал. Она уехала на второй день после похорон, и с тех пор от нее не было известий. Новохатов ее не прогонял, она сама поняла, что надо уехать. Одно дело соперничать с живой, другое — бороться с мертвой. Он теперь жил с молоденькой продавщицей из соседнего универмага. Она его вполне устраивала. Это было беззаботное, преданное ему существо. Она отлично готовила борщ и бараньи котлетки. Если она начинала слишком громко щебетать, он поднимал на нее тяжелый взгляд, и она надолго грустно умолкала. Новохатов вспоминал о ее существовании, только когда возвращался домой со службы. Это было очень удобно.
Кирины вещи он все отдал ее родителям, безутешным в горе, оставил себе одно серебряное колечко с камушком да несколько безделушек. Но они теперь не вызывали в нем ни сожалений, ни слез: стоят и стоят на книжных полках оловянные куколки, иконки — неизвестно чьи.
Да вот, правда, на исходе четвертого года был такой случай, необычный, единственный. Он с несколькими товарищами ужинал в «Праге», был банкетик по какому-то не очень важному поводу. Новохатов ушел раньше других, у метро «Арбатская» на свежем воздухе присел покурить. Дымил, безмятежно разглядывая идущих мимо людей, опытно выискивая красивых женщин. В одной из них узнал Киру. Он узнал ее издали, хотя прошло много времени. Она вынырнула из подземного перехода, на ней был светлый плащ, она направлялась к нему знакомой летящей походкой и задорно улыбалась. Новохатов обмяк, выронил из пальцев сигарету и сполз со скамейки на асфальт, на колени. Сердце перестало биться. Он почувствовал, что смерть рядом, но не испугался. Он потянулся навстречу жене и в ту же секунду понял, что обознался.
— Вам помочь, помочь?! — через тугую пленку услышал он сочувствующие голоса.
— Не надо. Я встану.
Он спотыкаясь побрел прочь. «Что поделаешь? — думал он. — Надо жить. Жить и работать и приносить пользу обществу».
Это все о Новохатове.
На улицах города Н. прохожие часто встречают сухонького, высокого старичка, осторожно ковыляющего с палочкой вдоль стен. Многие с ним здороваются, потому что узнают в нем бывшего главного архитектора Кременцова, а некоторые не узнают, но и они с любопытством оглядывают забавного старичка, вышедшего на прогулку. На нем зимой легкий овчинный тулупчик, а летом опрятный светлый костюмчик. На голове необычного вида азиатская тюбетейка. Маршрут у него всегда один и тот же: через центр к парку, там круг и возвращение окраиной — он любит заходить в магазины, где мало народу. Если кто-то заговаривает с ним — продавец или случайный человек, — то натыкается на пытливый, дерзкий взгляд и слышит в ответ на свои вопросы тихие, но язвительные речи.
Вернувшись домой, Кременцов, не зажигая света, проходит в гостиную и ложится на диван. Он долго лежит просто так, не смыкая глаз, бормочет строчки любимых стихов, иногда вспоминает свою жизнь, подолгу перебирая какие-то события. Потом утомляется и начинает засыпать, и погружается в упоительные, легкие грезы.
Возможно, скоро он обретет долгожданный покой.
