Анатолий Афанасьев - Больно не будет
— Это уж да, приходится смиряться. Такой обычай.
— Нет, ну как же это, по-человечески если?
— То-то и оно.
— Как в тюрьме, ей-богу! — почему-то Кременцов застолбился на мысли о тюрьме.
— Ты, я вижу, человек образованный, дотошный, с тюрьмой сравниваешь, а мне-то каково, обыкновенной деревенской бабе? Я ведь не знаю, с какого боку к ним и подступиться. У меня тут старик второй месяц мается, думаю, уж и не встанет. Собралась, все хозяйство на дочку бросила, приехала попрощаться. Вчера еще приехала, да так неудачно попала — к вечеру уже. Через нас только два поезда ходят. На тот, хороший, билетов не было, а на другом я уселась. Ну, вечером меня, конечно, как вот и тебя, турнули. Гостинцы, правда, хотели взять, да я поостереглась. Уж чего надежнее — из рук в руки. Хочу его сама покормить — пирожки вон тут, медок, все, как он любил. А ночевать негде. Торкнулась в одну гостиницу — нет мест. В другой — тоже нет. А больше и гостиниц нет. Я, значит, со своими пирогами на вокзале угнездилась, на скамейке, там-то хорошо, тепло, чаю попила даже в буфете. А с утра уж третий час здесь сижу. Такой порядок. Ты уж на них не серчай, они тоже люди подневольные, сюда посажены, не к тебе одному с острасткой, ко всем так-от. Мне, правда, обещали после обеда пустить, так я уж хоть за это спокойна. Другое дело — опять поезд уйдет и до другого дня на вокзале ждать, но это ничего, ладно... А у-тебя-то кто здесь лежит? Небось супруга?
С изумлением выслушал Кременцов эту речь. Пока женщина рассказывала свою историю, он увидел, что она намного старше, чем ему показалось с первого взгляда.
— Тебе сколько лет, мать?
— Мне-то? Восемьдесят шестой годок стронулся под рождество.
На этот раз Кременцов дозвонился до главного врача. Гнев, тихий, змеиный, шипел в нем. И голос у него сделался шипящим, поэтому старый приятель не сразу его признал. Он даже хотел повесить трубку, когда услышал нечто неразборчивое, но ядовитое, про каких-то старушек, вынужденных ночевать на вокзале, пока больничные крысы пудрят свои парики. Он не повесил трубку только потому, что привык во всем доходить до сути. Эта привычка наградила его уже двумя инфарктами, но эта же привычка научила разумно расходовать эмоции. Это был человек, знакомства с которым искал весь город. И как же он обрадовался, угадав в змеином шипении едкие интонации своего друга-архитектора.
— Ба! — громыхнул врач, пресекая зловещие потуги Кременцова. — Это ты, Тимоха?! И как я сразу не сообразил. Это ты ошалел на почве своей обморочной девицы. А ведь я тебе что вчера говорил? Ты сделал, что я тебе советовал? Надо было отшлепать! Хм, впрочем, пожалуй, теперь поздно.
— Что значит поздно?
— Да знаешь, случай непонятный. Похоже, она действительно серьезно больна.
— Чем она больна? — Кременцов спросил уже обычным своим голосом.
— Не знаю. Но думаю, не коклюшем. Ладно, сейчас тебя к ней пропустят. Свою случайную подругу с вокзала тоже веди, и ее пропустят. Ох, старый ты удалец, Тимоха!
— Это очень важно для меня, Миша!
— Я это понял вчера. Не волнуйся, на ноги мы ее поставим, я тебе обещаю.
Кира болела в хороших условиях, в маленькой отдельной палате с телевизором — друг сдержал слово. Когда Кременцов тихонько вступил в комнату, она вроде дремала, и ее смуглое лицо на белоснежной подушке плыло по палате, как в парящем саркофаге. Но чуть лишь шевельнулись ее веки и она приоткрыла глаза, в них сразу запрыгал ослепительной красоты смех — видение саркофага исчезло.
— Я лежала и думала о вас, — сказала Кира.
— Что же именно думала?
— Все это не очень привлекательно со стороны выглядит, как я приехала к вам и так далее. Но я уверена, в этом нет ничего плохого. И вот вы удивитесь, я даже наперед знала, как все будет. Что я попаду в больницу и буду лежать в этой палате, а вы принесете мне пакет с яблоками и виноградом. У вас ведь яблоки в пакете?
— Яблоки и виноград, — ответил Кременцов, ничуть не удивившись. Кира довольно засмеялась.
— У меня и раньше так бывало, что я все знала наперед. На меня накатывает, как на Жанну д’Арк. Однажды, еще я студенткой была, сидела на скамеечке, читала, закрыла глаза и вдруг представилась такая сценка: какие-то ворота, грязная улочка, киоск, автобусная остановка — и наша группа, человек восемь, мы стоим и ждем автобуса. И больше ничего. Слов никаких не слыхала. Только было много солнца. Это все вспыхнуло в голове и пропало, и опять уткнулась в книжку. А через неделю нас отправили на базу. Перебирать картошку. Куда-то на окраину Москвы. Я в том месте была впервые. И вот мы поработали, устали очень, но было весело, шумно, ребята сбегали за пивом, и мы обедали прямо на мешках. А потом собрались домой, вышли на улицу к автобусной остановке. Да, такая деталь, день был пасмурный, а тут сразу — солнце во все небо, и я увидела, что это то самое место, те же ворота, тот же киоск и та же улица. И мы стоим и смеемся, и разговариваем — те же самые люди, и вся сцена точно та, какую я видела на скамейке. Поразительно! Я много такого могу вспомнить. А вы?
Кременцов старательно задумался.
— Пожалуй...
— Уж не вторую ли подряд я жизнь живу, Тимофей Олегович? Но зачем? Мне одной вполне хватит. Спасибо!
— Не надо так говорить. Ты еще только начинаешь жить, Кира. У тебя столько впереди хорошего. И сама ты такая хорошая. Пройдет десять лет, ты сама будешь смеяться над своей меланхолией.
Кира взглянула на него лукаво.
— Ладно уж вам, Тимофей Олегович. Давайте ваши яблоки, что же вы их прячете.
Она надкусила яблоко с хрустом, с удовольствием, по-детски зажмурилась. У него не хватало смелости наклониться и поцеловать ее. Он прижал рукой запрыгавшее сердце.
— Не хочу больше здесь лежать, — капризно сказала Кира. — Скажите им, что я здорова. Пусть вернут мне одежду, и мы вместе уйдем из этой обители скорби.
— Денек-два, я думаю, тебе придется тут побыть.
— Не хочу. Домой хочу!
«Домой — это ко мне?» — подумал Кременцов, чувствуя, как голову обдало жаром.
— Это неблагоразумно.
— Мне лучше знать, дорогой! В этих вопросах я собаку съела. В вопросах благоразумия и безрассудства.
— Тебя обследуют надлежащим образом...
— Не надо надлежащим, — попросила Кира. — Ничего у меня не болит. А в обморок я хлопнулась, потому что вы меня напугали.
— Чем, о господи?!
— Не скажу, — Кира дожевала яблоко, швырнула огрызок на пол. Она недоверчиво прислушивалась к гулу в ушах, и это отразилось на ее лице, как трудная работа мысли. — Тимофей Олегович, я повторяю свою просьбу, заберите меня отсюда. Ступайте и похлопочите, чтобы меня отпустили. Пакет оставьте здесь. Ну, миленький, ну, дорогой! Я не хочу подыхать в больнице, как крыса, загнанная в угол. Мы лучше пойдем обедать. Ух, я так голодна! Вам что, жалко накормить обедом несчастную женщину? Как вам не стыдно экономить на калеке! Впрочем, у меня есть деньги. Утром мне принесли тарелку каши с куском подошвы. Нянечка назвала подошву рыбой. Сами ешьте резиновую рыбу, понятно вам?
Кременцов сидел, придавленный к стулу многотонной тяжестью. Он плохо различал, где он, и почти не улавливал смысла Кириных слов. Он только отчетливо сознавал, как приговоренный, что это сверкание улыбок и гримас, движение тонких рук — это все, что осталось у него в жизни, но это стоило всего, что было прежде.
— Я схожу в ресторан и принесу тебе вкусной еды.
— Нет! — гордо заметила Кира. — Не нуждаюсь в подобного рода услугах. И вот что. Если вы мне не поможете отсюда выбраться, я убегу в ночной рубашке. Вы меня еще не знаете. Думаете, сплавили меня в больницу, и дело кончено? Уверяю вас, вы ошибаетесь!
— Хорошо. Я попробую договориться. А ты сможешь встать?
— Отвернитесь на минутку.
— Не надо, не надо. Я позову кого-нибудь.
— Что же вы думаете, мне судно, что ли, приносили? — гневно крикнула Кира ему вдогонку. — Я с утра уже три раза вставала!
Главный врач, на счастье, был не занят. После короткого собеседования с Кременцовым он пошел к Кире в палату. Тимофею Олеговичу велел ждать в коридоре. Вышел он через двадцать пять минут ровно. Тимофей Олегович следил по ручным часам. Врач был грустен.
— Да, теперь я тебя понимаю, она чертовски хороша и умна. В ней есть то, что французы называют шармом. Но я тебе не завидую. Нет, не завидую. Нам с тобой поздно цепляться за миражи. Ты ведь, Тима, для нее — развлечение на час, непонятная прихоть ума, не больше. А что ты потом будешь делать?
— Что с ней?
— Ей надо было лечь в больницу в Москве. Молодые женщины, Тима, своим легкомыслием могут заткнуть за пояс даже стариков. Конечно, не всякого старика. Иной старик все равно даст фору любой молодой женщине, обрати внимание, только в части легкомыслия. Во всем остальном...
— Хватит паясничать, ей-богу! Бывают же случаи, когда надо быть серьезным.
— Это говоришь мне ты? — искренне удивился врач. — Впрочем... так и так ее придется везти в Москву. Полежит у нас денек-два, а там — вези в Москву. И не тяни. У нас нет таких специалистов по крови, какие водятся в благословенной столице. Готов это честно признать. Нету! И знаешь почему?
