Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
— Ожесточенные бои под Киевом, — доложил Константин Егорович чуть ли не с отчаянием в голосе. — Похоже, что не сегодня завтра…
Известие ошеломило Николая. За какие-то сутки такое ухудшение на фронте. Понуро склонился над стаканом.
— Под Брянском отбросили, а на Украину жмут, не дают опомниться, — продолжал Константин Егорович. — Что ж это получается? Тринадцатого — Кременчуг, четырнадцатого — Чернигов. Если так пойдет, то до конца сентября как бы в Донбасс не вскочили.
— Ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник, — бодрячески молвила Клементина Павловна, но по пригасшему взгляду ее чувствовалось, что запас оптимизма, каким была переполнена в начале войны, сильно поиссяк. — А что слышно от ваших, Николай Сергеевич? Семья брата нашлась?
— Нет, все еще полное неведение. — О том, что на выручку к ним отправилась Лариса, Николай, естественно, умолчал.
— Как бы мама ваша вместо родичей гитлеровцев не дождалась, — высказал опасение Константин Егорович.
— Что ты, па! — возмутилась Светлана. — Отдать Донбасс — это проиграть войну.
Николай:
— Я тоже считаю, что Донбасс не отдадут ни в коем случае. Весь уголь, вся металлургия юга… Без этого — труба…
Кивок Светланы Николай воспринял как награду за единомыслие.
Заметив, что гость ни к чему не притронулся, Клементина Павловна придвинула к нему тарелку с оладьями.
— Хоть и пополам с картошкой, а все же съедобные.
— А сметанка? Николай Сергеевич гурман. — Опередив мать, Светлана сдобрила оладьи.
Этот жест Николай истолковал как хорошее предзнаменование. Похоже было, что восстановление мира не потребует от него тех усилий, к каким приготовился. И все же его не оставляло предположение, что Светлана вежлива при родителях, а стоит им остаться вдвоем — и маска радушия слетит с нее. Он уже знал, каким беспощадно жестоким бывает ее лицо, какой ледяной тон приобретает голос, когда чувствует или даже только полагает, что ее женское самолюбие уязвлено.
Глава семейства снова пустился в рассуждения о войне, но Клементина Павловна прервала его:
— Дочь говорит, Николай Сергеевич, что Кроханов резко изменился к вам.
— Это было временно. Теперь, после статьи…
— А что после статьи? — непонимающе уставился на Николая Константин Егорович. — Сейчас вы как корабль, защищенный броней.
Николай скептически прищурил один глаз.
— Чем толще броня, тем мощнее торпеду для нее подбирают.
— А вообще как он?
— Непоследователен, как всегда, шарахается из стороны в сторону и, как всякий малокультурный человек, достигший определенного положения, болезненно тщеславен.
— Самая страшная его беда — скудоумие, — добавила Светлана. — С этим нельзя бороться. Ну, а что касается речи…
— Да, речь… — подхватил Николай. — Ни одной нормальной человеческой фразы, сплошные словесные выкрутасы, вроде: «В Донбассе я вращался с лучшим обществом».
— А чем это не перлы? «У нас в продмаге жаждущая обстановка» и «Вами довлеют мрачные чувства», — подбросила Светлана. — Из кожи лезет вон, чтоб продемонстрировать свою незаурядность, пыль в глаза пустить.
— Чайльд Гарольд местного чермызского значения, — шутливо бросил Николай.
Переглянувшись с мужем, Клементина Павловна сообщила, что им нужно проведать занемогшую учительницу, и заторопилась, даже не убрав со стола посуду.
Уход супругов Николай воспринял как маневр, чтобы оставить молодых людей наедине, и был преисполнен признательности за проявление такого такта.
— У меня в детстве был пес, — подперев голову руками и не глядя на Светлану, заговорил Николай, после того как хлопнула калитка. — Когда он чувствовал себя виноватым, его можно было ударить, а если нет…
— Начинал скалить зубы?
— Не подходил, пока не позовешь.
— Для чего такое уничижительное сравнение?
— Собаки — существа с очень чистой душой. Вот и Жулик ваш…
— Не поняла.
— То, что сболтнула Клавдия Заворыкина…
— Сболтнула или соврала?
— Какая разница?
— Огромная. Сболтнуть — значит, проболтаться, выдать тайну, сказать правду. Соврать — придумать несусветицу, оговорить, оклеветать.
— Соврала, — поправился Николай, поняв, что слишком слабым словом назвал подлый провокационный поступок Заворушки. При взаимной настороженности в словах необходима такая же точность, как в математике. — Соврала. Самым бесстыдным образом. Но меня не столько это удивляет, сколько то, как ты могла поверить. Представь себе на секунду: не подгляди случайно Игнатьевна, что с тобой разговаривала эта дрянь, да не надоумь меня…
Светлана долго молчала, затем лицо ее залила краска смущения, а в глазах появилось виноватое выражение.
— Знаешь, Коля, когда тебя бьют обухом по голове, то, чтобы очнуться, нужно время, а иногда и помощь. — Голос Светланы отмяк, стал тише и проникновеннее. — Я осознала всю несуразность моих подозрений. И выходки мои были глупые. Но… Не знаю… Ты только не смейся… Поверь, я вела себя сообразно тому, что подсказывало сердце. Наверное, я пыталась защитить себя такими своими неуклюжими действиями, утвердиться в собственных глазах. Мне казалось, что я должна проявить характер, быть твердой и непреклонной, иначе я перестала бы уважать себя. А получилось… Мне стыдно сейчас. Как я могла?.. Отнесись ко мне снисходительно. Видимо, я еще не созрела для правильных действий. А впрочем… созрела. За последние дни. Признаюсь: мама помогла. Если можешь, забудем об этом эпизоде. Вычеркнем его из памяти. Будто его и не было.
— А его и не было! — с жаром подхватил Николай.
8
Порой война виделась Балатьеву как небыль, кошмар, наваждение. Мысли о ней неотступно сверлили мозг всегда, всюду, где бы он ни находился — в цехе, на улице, дома, не оставляли даже во сне. Как никогда часто стала сниться мать, страдающая, плачущая, беззащитная. Сны эти были долгие и, казалось, продолжались всю ночь. Балатьев вставал с постели измученный.
И все же у него начался наиболее благополучный период уральской жизни. Не пропали зря полуночные бдения у печей, бесконечное пребывание в цехе. Принесла реальные плоды и терпеливая, кропотливая работа с людьми. Не на ошибках учил их Балатьев, а предупреждая ошибки. Теперь, независимо от того, находился ли он в цехе или нет, каждый на своем месте знал, как поступить в том или ином непредвиденном случае. Сложная технология была прочно закреплена, плавки выпускались только по заказу. Он обходил цех с тем острым чувством радости, какое испытывает настройщик, вслушиваясь в звуки хорошо налаженного инструмента, и думал о том, что, если бы вот так все шло и дальше, можно было бы ослабить все еще туго натянутые нервы и не доводить себя до изнеможения.
По натуре человек отзывчивый и чуткий, Балатьев и в цехе насаждал атмосферу доброжелательности и взаимоуважения. Еще в ту пору, когда он работал подручным сталевара, его идеалом были руководители мягкие в обращении, деликатные, излучавшие тепло и в то же время умевшие взбодрить и
