Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
Не забывал Балатьев и про адово подземелье под рабочей площадкой, где делали свое дело шлаковщики. Он был первым начальником цеха, кто стал спускаться к ним, чтобы установить, в каком состоянии находятся шлакоприемники, и, если нужно, помочь. После того как наладили вывоз шлака вагонетками и забыли про носилки, а также благодаря наступлению холодов работать в этой преисподней стало легче, и все равно условия оставались тяжелыми. Балатьев чувствовал себя чуть ли не виновным перед шлаковщиками, но больше ничем помочь не мог — специфика старого цеха не позволяла сделать еще что-либо для облегчения их труда.
Теперь Балатьев перестал быть притчей во языцех на заводских рапортах. Кроханов не то чтобы возблаговолил к нему, но придираться по каждому незначительному поводу перестал и даже, случалось, ставил в пример другим руководителям. Однако на историю с сырым ковшом он так и не реагировал, не наказал виновных, не поощрил подвижников. Не устраивало его, чтоб в Главуралмете, куда посылаются копии всех приказов, узнали о грубом нарушении технологии подготовки ковшей и, главное, о самоотверженном поступке начальника мартеновского цеха.
Четко налаженное производство позволяло Балатьеву несколько перекроить свой распорядок дня. В цех он по-прежнему приходил к семи утра, чтобы лично проверить работу ночной смены и пообщаться с людьми, принимал сам в дневной рапорт, а по вечерам использовал для этого телефон — либо свой домашний, либо Давыдычевых. В этой семье он стал бывать почти ежедневно. Светлана обычно возвращалась домой к пяти часам, так как Кроханов после четырех в заводоуправлении не задерживался, а чета Давыдычевых появлялась дома поздно. Константин Егорович тоже стал преподавать в школе, заменив ушедшего на фронт учителя истории. Занятия с начала учебного года из-за недостатка педагогов — в армию призвали не только мужчин, но и женщин, окончивших курсы медсестер, — велись в две смены, и оставшимся приходилось нести двойную нагрузку.
Иногда час, а то и больше Николай и Светлана проводили вдвоем. Это были истинно радостные часы. Они непринужденно болтали, постепенно раскрываясь друг другу, узнавая друг друга, с удовольствием читали вслух стихи и занимались хозяйством, что создавало иллюзию семейной общности. Николай выполнял мужскую работу — колол и приносил дрова, лазил в погреб за овощами, топил печь; Светлана готовила еду. В комнате постоянно стоял дегтярный запах горящей сосны.
— Все же тебе повезло, что у нас нет коровы, — пошутила как-то Светлана. — А то пришлось бы и хлев чистить.
Николай пошуровал печку, на которой брызгался чайник.
— А вот как раз и не повезло, — ответил ей в тон. — Молочко попивал бы. К тому же идеал невесты по местным представлениям, да еще в военное время, — девушка с коровой.
— Но и ты не очень-то чтоб жених: ни подворья, ни одежды. Вон у Эдуарда дом двухэтажный, корова, лошадь, свиньи, туфли «джимми» экстра-класс… — Голос Светланы звучал по-детски игриво.
Кончился их шутейный разговор взрывом смеха и поцелуями.
И все же Светлана медленно избавлялась от тягостного ощущения пережитого, от въевшегося в душу горького чувства обиды и разочарования, которое испытала, поверив в виновность Николая. Настроение ее иногда менялось час от часу. То непосредственна, мила, шаловлива, то настороженная, замкнувшаяся. В такие мгновенья Николаю казалось, что не было у них ни горячих признаний, ни рассудительных разговоров о будущем, что ее расположение нужно еще завоевывать. Проявление чувств сдерживалось и ощущением временности их отношений, поскольку Светлане предстояло уехать на учебу. Однако мало-помалу верх взял здравый смысл, а отъезд отодвинулся на неопределенное время. От воронежской подруги Светланы пришло очередное письмо, в котором та сообщала, что немцы стали нещадно бомбить город, что институт готовится к эвакуации, но когда это произойдет и где он обоснуется, пока неизвестно. Возможно, в Татарии, а возможно, где-то в Средней Азии. Николай обрадовался тому, что Светлана остается, да и Светлану не огорчил такой поворот событий. Теперь в те счастливые вечера, когда они подолгу оставались вдвоем, поцелуи их становились все жарче, объятия все сильнее. Постепенно даже мысль о появлении родителей становилась им в тягость.
Однажды, когда кровь забурлила особенно горячо, Николай резко притянул Светлану к себе и стал исступленно целовать в губы. Светлана попробовала вырваться из его рук, но тщетно. Прижался к ней еще сильнее, всем телом, и теперь уже неотрывно впился в губы.
— Ты что, ты что… — задыхаясь, беспомощно бормотала Светлана. — Не глупи. Слышишь?
Николай ничего не слышал. Он был в том состоянии, когда сладостный туман в голове застилает сознание, а рассудок уже не способен гасить эмоции, управлять ими. Оттянул воротник на платье, обжег жарким дыханием шею.
— Светланка, дурочка моя… Я столько ждал… Родная… Мы же любим друг друга…
Светлана уже не пыталась вырваться. Лежала обмякшая, безвольная. Этих минут она ждала, только боялась торопить их. И когда Николай, усилием воли обуздав себя, сказал: «Пойдем ко мне», она покорилась этому его, да и своему желанию, пошла. Без жеманства, без ложной стыдливости — неотвратимость дальнейшего была очевидна.
Запершись в крохотном домике, они постояли у двери, испытывая блаженство от сознания, что в их владение никто не вторгнется, что они изолированы от всего мира. Когда Николай стал порывисто расстегивать пуговицы на платье, Светлана отстранила его.
— Я сама. А ты…
Он знал, что женщины стыдятся полураздетости больше, чем наготы, и вышел. Вернулся, когда услышал, что Светлана улеглась. Закрывшись одеялом до самого подбородка, она смущенно улыбалась, а глаза светились ожиданием.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Вечером, когда Балатьев слушал сводку Верховного Главнокомандования, он испытал такое сильное нервное потрясение, что почудилось ему, будто разом померк свет: пал
