Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
Богатейший край предстал в его воображении мертвым. Бездымные трубы, затихшие заводы, замершие копры шахт, недвижимые поезда, степь без привычного зарева от городов и поселков, от сполохов заводских огней, и повсюду орды беснующихся варваров, беспощадные ко всему живому, одержимые манией разрушения и истребления.
Всю эту леденящую кровь картину он увидел как бы целиком, сверху, с высоты поднебесья.
Пал Донбасс… Значит, страна осталась без донецкого угля, без донецкого металла, без донецких химических и военных заводов, без донецкого хлеба, без всей той многочисленной трудовой армии, которая добывала уголь, плавила металл, крепила оборону, выращивала хлеб. Что будет с ними, не вырвавшимися оттуда, не получившими такой возможности? В кровавой сутолоке событий далеко не все могли избежать страшной участи оказаться во власти врага. Слишком стремительно наступали фашистские полчища, слишком много надо было сделать на оставляемых территориях, чтобы захватчики не распорядились их богатствами. Пренебрегая опасностями, эти люди до конца, до самого вторжения гитлеровцев, несли верную службу отчизне и обрекли себя на неслыханные мучения.
Пал Донбасс… Значит, вся тяжесть снабжения военных заводов ляжет теперь на плечи шахтеров и металлургов Востока, на плечи магнитогорцев, кузнечан, уральцев. Выдержат ли они то сверхчеловеческое напряжение, для которого не подготовлены в полную меру?
Пал Донбасс… Как восполнить эту потерю морально? До сих пор, хотя жертвы были неимоверно велики, надежда на поворот событий не оставляла людей. Но отдать Донецкий угольный бассейн, этот могучий источник жизненной силы страны, лишиться множества предприятий, наиболее мощных, наиболее оснащенных, — это представлялось чудовищным. А подспудно ноющей болью отзывалась в сердце мысль о матери. Как она там, одинокая немолодая женщина, истерзанная думами о сыновьях, особенно о Михаиле, затерявшемся в пучине войны, о внуках Славе и Любочке и невестке — очевидцах всего того, что не способно нарисовать самое изощренное воображение?
— Мама, мама!.. — придавленно вскрикнул Николай. — Славная моя, дорогая мама…
Стало знобить. Чтобы согреться, вскипятил и заварил чай, налил большую кружку, выпил, обжигая губы, однако озноб не прекратился.
Лег в постель, плотнее укутался одеялом, и вспомнилось ему, как летел ночным самолетом над Донбассом, и не отрываясь смотрел на трепещущую россыпь огней внизу, такую нескончаемую, что ее можно было принять за звездное небо в сильный мороз, когда небесные светила всего гуще и ярче, и вслед одна за другой перед глазами стали возникать панорамы заводов. Раскинувшийся вдоль большого водоема Макеевский с башнями доменных печей и воздухонагревателей, с корпусами бесчисленных цехов, с гигантским силуэтом коксохимического завода, над тушилкой которого то и дело поднималось белоснежное облако пара, означавшее, что процесс идет бесперебойно. Потом проплыла панорама «Азовстали», проплыла такой, какой запечатлелась из окна поезда, — величавый завод этот протянулся по берегу моря на добрый десяток километров. Вспомнились и заводы поменьше — Краматорский, имени Ильича, Сталинский. Даже самый маленький из них, Константиновский, давал металла неизмеримо больше, чем злополучный Чермызский, на который занесла судьба. Вспомнилась и столица Донбасса, бывшая Юзовка, преображенная в большой красивый город, как горной цепью окольцованный остроконечными терриконами бесчисленных шахт.
Поняв, что успокоиться не удастся, что одному в таком состоянии оставаться нельзя, оделся и пошел в цех.
Ночь была неуютная, беспокойная, и к холоду внутреннему добавился холод извне. Подхлестываемый налетавшими порывами ветра, Николай быстро дошел до цеха и с удовольствием окунулся в тепло, исходившее от печи. Чтобы не маяться без дела, достал рамку с синим стеклом, стал смотреть на неугомонно беснующееся пламя.
Кто-то подошел к нему сзади, остановился.
— Стекло у глаз, а ведь ничегошеньки не видите…
Обернулся. Это был Аким Иванович.
— Мне ваши глаза в стекле как в зеркале видны, — пояснил он свою догадку. — Далеко отсюда были?
— Далеко, — признался Николай. — Все уже, конечно, знаете.
Аким Иванович пригорюнился.
— Вот же страсти какие… Я, услышавши, что Макеевское направление исчезло, первым делом о вас вспомнил. Подкосит, думаю, вас эта весть…
— Да-a, весть… — Николай сунул стекло в карман. От Акима Ивановича этой ширмой не прикроешься, да и ни к чему прикрываться.
— Вот вам и война малой кровью, на чужой территории. — В голосе Акима Ивановича не столько упрек, сколько щемящая грусть. — Свою оставляем, своей кровью заливаем… Э-эх, просчитались в чем-то, сильно просчитались… Вот вы образованный человек, Николай Сергеевич. Как вы думаете, куда все повернется?
— Не знаю. Тут хоть бы сам факт осмыслить, а что касается прогнозов…
— Я не насчет прогнозов хотел. — Аким Иванович помолчал, нахмурив закосматившиеся от постоянного теребления брови, затем сказал непреклонно: — Прогноз один: под Гитлером народу нашему не быть! Пришел незваный — уйдет драный. Нам не впервой с антихристами лбами сшибаться. Сколько их было, охочих до земли нашей, а хоть кто удержался? Так что насчет этого меня нисколечки сомнение не берет. Ожгутся. Как пить дать. Взявшие меч от меча и погибнут. Только вот сроки…
Николай снова притормозил Акима Ивановича. Но выложиться хотелось обоим, и разговор не угас.
— Хороший имели б мы вид, не построй в свое время Магнитогорска да Кузнецка, — сказал Николай. — Представляете? Один Урал остался бы. Старый седой Урал. Что это значило бы, не вам объяснять.
— Урал с уральцами, — самолюбиво поправил мастер. — А какие они…
— А какие? — с повышенным интересом спросил Николай. Его подмывало услышать, как подаст своих одноземельцев Аким Иванович, местный старожил и патриот.
Чечулин заносчиво хмыкнул.
— А такие, что все выдюжат, хоть кто навались. Недаром говорят у нас: «Урал без народа — горная порода, с людьми Урал — стальной арсенал». Край наш строгий, суровый. Каждая зернинка хлеба, каждая картофелина с трудом дается. А дрова? Их тут не купишь. Наруби, приволоки, да почти что на себе. А сено? Попробуй покоси на лесных делянках, лозой поросших. Вот и вырос народ духом сильный, неприхотливый. Его хоть в прорубь, хоть в пекло к дьяволу. — И неожиданно повернул беседу на себя: — Я знаете когда в бога перестал верить?
— Откуда мне знать?
— У меня отец с матерью шибко набожные были, адом на том свете и себя, и детей своих девятерых стращали. А когда я подрос да к нашему брату уральскому мужику присмотрелся, тут меня и взяло сомнение насчет ада. Ежели и был когда, то мужики наши таких там чертей чертям дали, что ни одного не осталось. — Чечулин заразительно рассмеялся, обнажив крепкие прокуренные зубы. — А коли ни одного и некому боле огонь поддерживать в геенне огненной, знать, и ада не стало. Вот так я с адом для себя решил, ну и с раем в одночас тоже. Так и в бога веру потерял.
