Валерий Брумель - Не измени себе
Я подавленно проговорил:
— Но ведь принцип… Принцип моего аппарата… Он остался тем же самым.
Зазвонил телефон, Зайцев жестом остановил меня, снял трубку.
— Да. Я, я… Уже в курсе. Знаю, знаю. Разумеется, и Иван Анатольевич… — Зайцев вдруг осекся, метнул на меня пугливый взгляд. — Сейчас буду. Да. — Он опустил трубку, извиняюще улыбнулся мне. — Не возражаете, если минут на десять я вас покину? — И пообещал: — Потом мы обо всем поговорим. Не волнуйтесь.
Я скованно кивнул.
Он поднялся, энергичным шагом вышел из кабинета.
Я рассеянно огляделся. Взгляд уперся в кресло. Как-то начальственно стоявшее у стола, массивное, старинное, с резной спинкой. Я представил себе, как восседает в кресле Зайцев, энергичный, уверенный в себе… Странно, что это он так смутился, секундный испуг в глазах… Непонятно… Иван Анатольевич? Боже мой, ведь это Гридин. Иван Анатольевич Гридин. Меня даже пот холодный прошиб. Перед глазами невольно встала картина — Зайцев в кресле, перед ним подобострастно стоит Гридин, в чем-то убеждает; Зайцев кивает головой, они договариваются… И вдруг, как мгновенный укол в сердце, меня пронзило: ведь это же он. Я все понял — Зайцев всегда стоял на моем пути. Вся шумиха вокруг моего метода, все обвинения, которые сыпались на меня как из рога изобилия, все мои трудности, сквозь которые я продирался все эти годы, — все это опытной рукой организовывал Зайцев.
Мне стало страшно. Я подумал, что этот монстр не остановится ни перед чем, чтобы рано или поздно смять меня. Он никогда не потерпит быть «одним из лучших». Ему надо все!
Я вдруг почувствовал гнев. Не за себя. За тех калек, которых за истекшие годы я мог бы вылечить в два, а то и в три раза больше, если бы не эти зайцевы. Прежде всего они заставляли страдать больных и их близких!
Я вышел из кабинета.
На улице бушевала весна. Повсюду растекались ручьи, воздух был душист и прозрачен, все ликовало от весеннего пробуждения.
Я зашел в первое попавшееся кафе. Заказал коньяк, выпил рюмку. Встав за высокий стол с «железной ногой», я уперся взглядом в одну точку, медленно принялся жевать бутерброд. И вдруг спокойно, без всякого раздражения стал думать:
«Как же так получилось? Существовал молодой человек. Талантливый, энергичный, деловой, с крепкой организаторской хваткой. А главное, с хорошими побуждениями. Хотел, как и его коллеги, просто лечить людей и делать им добро. И вдруг он стал подниматься по служебной лестнице. Тогда этот человек рассудил так: если я продвигаюсь, значит, это мне предначертано самой судьбой, плохого в этом ничего нет, я по-прежнему врач с теми же добрыми намерениями, кроме того, мое служебное положение позволит мне сделать гораздо больше добра, чем сможет рядовой врач. И действительно, став директором одного из крупнейших институтов, он произвел прогрессивную реорганизацию, уволил некоторых врачей-консерваторов, наметил новые перспективные направления, начал широко обмениваться опытом с институтами других городов. И опять благодаря этим мероприятиям он быстро пошел вверх. Человек начал приобретать звание за званием, премию за премией. И каждое новое звание было почетнее предыдущего. Вот тут-то, видимо, и произошел слом. Ему это вдруг понравилось. Принимать почести понравилось больше, чем лечить людей. Да к тому же в времени заниматься лечебной практикой оставалось все меньше: сессии, заседания, заграничные поездки. И все-таки, убеждал он себя, я, как и раньше, остаюсь человеком с хорошими побуждениями. К сожалению, это уже были только слова. Незаметно подкрались страх за место, тщеславие и властолюбие. И „сожрали“ лучшие порывы молодости, как кошка мышку. А потом эта кошка постепенно начала превращаться в крокодила. Ему стало мало сферы влияния в своем институте, крокодилу требовались уже иные масштабы. Он твердо решил всех проглотить. Всех без исключения. И вдруг на его пути возникает букашка. И эта букашка вдруг почему-то не хочет лезть к нему сама в пасть. Почему? Непонятно!.. Понемногу это начинает его раздражать, потом злить, наконец бесить. Но крокодил не дурак, чтобы на виду у всех носиться за букашкой. Засмеют. А еще и хуже: скажут, что ж ты маленьких обижаешь? Тогда он говорит: „Букашка, букашка, давай с тобой дружить?“ Она, конечно, обрадовалась и стала с ним дружить. И крокодил начал говорить ей приятные слова, присылать на праздники и дни рождения поздравления, сожалеть, что не может посидеть с ней за одним столом, а сам ежедневно возводил вокруг нее непробиваемую стену, с таким расчетом, чтобы в прекрасный для него день, когда букашке некуда было бы уже деваться, она оказалась бы прямо напротив его пасти. Так бы оно и случилось. Если бы я не раскрыл его сегодня, то со временем угодил бы туда точно…»
Я спросил себя:
«Что же делать?»
И ответил:
«Воевать».
Открытая война с Зайцевым — другого выхода теперь нет. Иначе мне несдобровать.
Часть четвертая
БУСЛАЕВ
Через полгода предстояли Олимпийские игры в Мехико. Подготовка к Олимпиаде велась давно, уже определился примерный состав сборной. Газеты напечатали серию очерков о тех спортсменах, которые могли претендовать на золотые медали в Олимпиаде. Обо мне, естественно, ничего сказано не было.
Но именно поэтому я вдруг опять стал получать письма. Люди писали отовсюду: из городов, сел, деревень. Писали дети, взрослые, прислал письмо даже один старик. Все интересовались моим здоровьем, планами на будущее, всех беспокоил один и тот же вопрос: буду ли я снова прыгать?
Ни на одно письмо я не ответил — сообщать сотне адресатов о своем безнадежном положении было мучительно. Но благодаря этим письмам я опять воспрянул духом. Прошло три года, как я исчез со спортивного горизонта, а меня не забыли. Я, оказывается, был нужен многим людям.
Я вновь вспомнил о Калинникове. Веру в чудеса медицины из меня давно вышибли. Я считал, что они существуют лишь на страницах газет, в репортажах и очерках о прекрасных хирургах. Однако, внимательно просмотрев несколько статей о методе Калинникова, я обнаружил, что некоторые слухи совпадают с написанным. Терять мне было нечего — через Всесоюзный комитет по физкультуре и спорту я добился разрешения на госпитализацию в Сургану.
Аэродром в Сургане был небольшой. Однако народу меня встретило много. Некоторые держали в руках цветы. Откровенно говоря, я на это не рассчитывал. Когда я ехал, беспокоился, как буду добираться до клиники, где устроюсь. Но у трапа стояли две машины: одна из клиники, другая из горкома комсомола. Отвыкнув от подобных почестей, я растерялся: в какую сесть? Комсомольцы оказались бойчее, усадили в свой Москвич.
Они же разместили меня в лучшей гостинице и на весь период пребывания в Сургане взяли надо мной шефство: обеспечивали транспортом, газетами, книгами, в общем, оказывали любую помощь.
На следующий день состоялся консилиум. В клинику я явился с тремя десятками рентгеновских снимков: они отражали всю историю моей болезни, все стадии ее развития.
Калинникова я представлял иным: обязательно в очках, сухоньким и стареющим. Он оказался крепким, широкоплечим мужчиной лет сорока восьми, с черными пышными усами и сильными пальцами. Держался он просто, уверенно, одет был в самый наимодный костюм, безукоризненно сидящий на нем.
Протянув большую руку, он произнес:
— Рад познакомиться. Калинников.
Я представился:
— Буслаев.
На консилиуме присутствовали еще десять хирургов. Как выяснилось, ученики Калинникова. Они долго рассматривали и передавали друг другу мои рентгеновские снимки, тыкали в них пальцами и говорили, что в этом месте необходимо поставить какое-то кольцо, там под таким-то углом пропустить штыковую спицу.
Я пытался понять смысл их разговоров и не мог. Меня раздражало собственное волнение. С какой стати? Сколько уже было подобных консилиумов? Масса профессоров с таким же умным видом произносили непонятные слова, а что толку? Все повторяется.
Неожиданно Калинников быстро обернулся ко мне:
— Вы какой наркоз предпочитаете? Обычный или передуральный?
Я недоуменно посмотрел на него:
— Не понял.
Доктор объяснил:
— При передуральном наркозе обездвиживается лишь нижняя половина тела. То есть во время операции вы пребываете в полном сознании, но боли не чувствуете. Вам, наверное, известно, что общий наркоз может отрицательно отразиться на сердце, почках — у кого как. А передуральный почти безвреден. Вы какой предпочитаете?
Я глухо проговорил:
— Зачем?
Он не понял:
— Что?
Я пояснил:
— Операцию… Мне…
Калинников растерянно оглянулся на своих коллег. Один из них улыбнулся, сказал:
— Через неделю вас будут оперировать. Доктор Калинников интересуется, какой вам сделать наркоз?
