Валерий Брумель - Не измени себе

Однако его «болезнь» не явилась уж такой имитацией. Стало ясно: ничего существенного в моей судьбе он изменить уже не сможет.

Спустя полгода нашему филиалу наконец присвоили звание института. Стройка набирала темпы: в эксплуатацию уже сдали первую очередь большого лечебного комплекса, приступили к строительству второй очереди, на которую правительство отпустило десять миллионов рублей…

На областной конференции меня избрали депутатом Верховного Совета республики. Я поблагодарил избирателей за доверие и сказал:

— Ленин подчеркивал, что здоровье человека — это не только личное богатство, но и «казенное имущество» нашего государства, которое надо беречь. Получается, что мы, медицинские работники, его непосредственные стражи. На сегодняшний день в нашем институте вылечено около шести тысяч больных. По выводам экономистов, только за счет сокращения сроков лечения экономический эффект составляет более двадцати двух миллионов рублей. И дело не только в этом, товарищи!

Можно ли измерить рублями состояние человека, которому восстановили форму и функцию руки или ноги, удлинили их до нормального состояния на двадцать — двадцать пять сантиметров? Можно ли измерить деньгами чувства больного, когда он отбрасывает костыли и протезы? Когда впервые в жизни надевает нормальную обувь, костюм и, как все люди, идет на работу? А чем можно измерить радость его родных я близких, которые освобождаются от долгих, изматывающих страданий? Врачи создают не только материальное, но и огромное духовное богатство нашей Родины. Ради этого не жалко никаких сил!

Буслаев прислал телеграмму:

«Вторник выступаю на первых состязаниях, Дмитрий…»

Я незамедлительно вылетел в Москву.

БУСЛАЕВ

Соревнования состоялись 1 Мая, но были скромными: первенство городского совета ДСО «Буревестник». Вместе со мной выступали еще четыре перворазрядника. Эти состязания я выбрал потому, что страшно боялся опозориться. Приглашены были только самые близкие друзья: Калинников, Кислов, мой давний соперник Габидзе, журналист Светланов, который недавно выступил в печати со статьей в защиту метода Калинникова. Выйдя на стадион, я неожиданно увидел на трибунах уйму народу. Вдобавок прикатило телевидение. Вот этого мне совсем не хотелось — позориться сразу перед всем Союзом. Однако трансляция уже началась, отменить ее было невозможно. Зрители наверняка пристально рассматривали меня — какой я стал? Такой же или постарел? Хромаю или нет? Где шрамы? Ага, как будто полысел немного или только кажется? Какое у него теперь лицо? Я отвернулся от телекамеры. Я вдруг почувствовал себя какой-то инфузорией под микроскопом.

Среди зрителей я приметил работников легкоатлетической федерации, фоторепортеров, знакомых газетчиков и даже несколько иностранных гостей. Пришел Звягин с женой, хотя я их не звал. Калинников сидел в первом ряду, беспрестанно ерзал ва скамейке. Он, видимо, волновался больше, чем я. Когда я появился в секторе, доктор помахал мне рукой, я ему тоже.

С микрофоном подошел телекомментатор, поздравил:

— С праздником вас!

Я ответил:

— Спасибо. Вас тоже.

Он спросил:

— Если не ошибаюсь, это ваши первые соревнования после катастрофы?

Я подтвердил:

— Да, первые.

— Ваши планы на сегодня?

— Если мне удастся преодолеть два метра, буду доволен.

Телекомментатор поинтересовался:

— Вдруг это произойдет? Кому вы посвящаете свой прыжок?

Я кивнул в сторону Калинникова:

— Вон ему.

На доктора сразу наставили телекамеры. Он заерзал еще сильнее…

Телекомментатор спросил:

— Кто это?

— Мой второй отец, — отозвался я. — Доктор Калинников, который родил меня заново.

Он уточнил:

— Вы имеете в виду свою ногу?

Я отрицательно покачал головой:

— Не только это. Гораздо большее.

Он не стал вникать в подробности, пожелал:

— Счастливого старта! — И решительно направился теперь уже к доктору.

Я стал суеверен — надел латаные-перелатаные шиповки. Те, в которых установил последний мировой рекорд — два метра двадцать восемь сантиметров. О зрителях я подумал поначалу плохо: что, как и Звягин, они явились на стадион из чистого любопытства, просто поглазеть на меня. Опасения эти сразу развеялись, когда я приступил к прыжкам. Сразу почувствовалось, что люди желают мне только одного — удачи, победы над собой. И пришли они сюда затем, чтобы увидеть именно ее.

Из меня еще не улетучилось воспоминание — четыре месяца назад в пустом зале я бессильно плакал на матах. Поэтому соревноваться я начал очень осторожно — с одного метра семидесяти пяти сантиметров.

Метр восемьдесят… Метр восемьдесят пять… Метр девяносто… Все эти высоты взял с первого раза, под скромные аплодисменты.

На метре девяносто пяти вдруг застопорился. Этот рубеж не покорился моему последнему сопернику, перворазряднику. Он выбыл, У меня осталась последняя попытка.

Я встал на исходное место разбега, поглядел на Калинникова. Он уже не ерзал, а сидел очень тихо, я бы даже сказал, как-то прибито. Все прыжки, которые я совершил до этого, были и его прыжками. Неожиданно мне стало обидно за доктора: если я сейчас не перелечу через планку, значит, в чем-то окажется несостоятелен и он… Он, который столько сделал для этого и который сейчас, беспомощно застыв на скамейке, уже ничего не может поправить. Все зависит теперь только от меня. И вдруг он поднял руку, сжал ее в кулак и помахал мне. Мол, я с тобой.

Страх, скованность мигом исчезли. Я ощутил в себе силу. Силу души Калинникова, которая каким-то чудом на время переселилась в меня. Я с удовольствием побежал, с удовольствием оттолкнулся, с удовольствием взлетел и сразу понял взял!

Две сотни зрителей аплодировали так, будто я установил мировой рекорд.

Я попросил установить два метра и еще пять миллиметров для запаса. Как всегда, подготовка новой высоты заняла больше времени, чем сам прыжок.

Она мне покорилась сразу.

На стадионе с минуту бушевала буря.

После соревнований я, Калинников, Кислов и Светланов отправились в ресторан. Через полчаса официант вдруг вручил мне телеграмму.

Кислов пошутил:

— Правительственная?

Я чуть улыбнулся:

— Почти что. Какой-то Ешуков из Вологды. — И вскрыл ее.

Он писал:

«Товарищ Буслаев! Огромное отцовское человеческое спасибо! Моя двенадцатилетняя дочь уже два года, как была прикована к постели. Она боялась вставать. С ней случилось это после сильного испуга. Сегодня она увидела ваш прыжок и пошла. Представьте, встала и пошла, как раньше. Вы вернули в дом счастье. Спасибо».

Я спрятал телеграмму в карман.

Калинников поинтересовался:

— Что там?

Я неопределенно ответил:

— Да так…

И вдруг подумал:

«Она все оправдала, эта девочка: мой путь в спорт, рекорды, катастрофу и сегодняшний прыжок. Стоило жить и сопротивляться судьбе хотя бы ради одного этого: чтобы она пошла».

КАЛИННИКОВ

Сидя за столом, я отстранился от разговора и, глядя на своих друзей, Буслаева и Светланова, неожиданно пришел к простой мысли:

«А ведь, по сути, мы все занимаемся одним и тем же: носим землю в Подолах рубах, как когда-то я таскал ее в детстве, засыпая каменистую почву. Только каждый на свой участок. В спорт, литературу, медицину… И носить ее будем, наверное, до конца дней, потому что мы из одной и той же породы: „не измени себе“».

И еще подумалось:

«Если бы всякий человек приносил в подоле своих деяний хоть одну полезную „песчинку“, то земля наша никогда бы не исчезла и не иссякла. Она не может беспрестанно давать людям жизнь, не получая от них ничего взамен. Земля нам, мы ей. Вероятно, это и есть единственный вечный двигатель всего нашего живого, разумного и бесконечного мира».

В Сургану я отправился железной дорогой. В поезде мне хотелось вволю отоспаться и подольше побыть наедине с самим собой.

Состав лязгнул, преодолевая тяжесть в несколько сот тонн, тронулся, набирая скорость, застучал на стыках колесами. Я поехал обратно, в глубь России…