Михаил Колесников - Право выбора
Юля появляется в коридоре коммуникаций по нескольку раз за мою смену. У нее, конечно, деловой вид и вопросы сугубо деловые. Но мне-то кажется, что под внешним кроется желание повидаться со мной. В клубе она сама подошла ко мне. Мы рядом сидели в кино, я украдкой держал ее руку, и она даже не делала попыток освободить ее — будто так и надо.
— У вас богатая библиотека? — спросил я ее сегодня.
— Не очень. Читать некогда. Есть «Черный обелиск». Принести?
— Читал. Я хотел бы сам что-нибудь выбрать. Сам…
Она тихо смеется, будто протягивает ласковую руку. А глаза сами по себе. Замкнутые.
— А ты хитрец. Жди приглашения.
И она уходит. А у меня обрывается сердце. Она сама сказала: «Жди приглашения»! Когда же? Когда? Опять будет пусто без нее до утра…
…Я снова в маске. Хлещут огненные брызги из-под электрода. А сердце поет: Юля, Юля… Впрочем, вслух я так ее еще не называл. «Жди приглашения». И раньше она как бы невзначай называла меня на «ты». Правда, и Харламову и Демкину она говорит «ты». Но сейчас со мной — совсем другое!..
А почему бы мне не жениться на ней?
Удивленно думаю о том, что вот незаметно для себя снова влюбился — и прошлого будто не бывало. Нет, оно, конечно, было. Все еще не верится, что Таня навсегда вычеркнута из моей жизни, еще сохранилась боль. Но это как остаточный магнетизм. Я люблю другую! До сих пор я привык любить одну — Таню. И казалось, чувство — навсегда, как бы она ни поступила со мной. И вот я люблю другую и радуюсь этому, и, собственно, нет больше никакой Тани: чужая женщина, жена другого человека, который, не прилагая никаких усилий, одним фактом своего существования отнял у меня любимую девушку, сделал вид, будто меня и нет вовсе…
Даже сейчас при воспоминании о той последней ночи среди ветра и пустыни кровь закипает у меня в жилах. Власть прошлого все-таки еще велика, если в мою любовь к другой врывается запоздалая жажда мести.
Я пытаюсь представить нашу совместную жизнь с Юлей, но ничего не вижу, кроме ее смеющегося лица — ямочек на щеках, черных глаз.
И все-таки все не так просто, как я пытаюсь себя уверить. Полунамеками Юлия поощряет мою влюбленность. Но нет чего-то такого, что было у нас с Таней, — нет потрясения чувств. А ее внимание я воспринимаю как некую милость. Вроде бы она снисходит.
Почему я решил, что она согласится выйти за меня замуж? Может, и нет ничего? И не будет ничего?
Но внутренний голос подсказывает: будет, будет! Она одинока. Уже давно одинока. Она любит или полюбит, тебя хотя бы за твою молодость. Она лишена глупых предрассудков, которыми мы себя опутываем, потому-то и кажется непедагогичной. При всей ее женственности у нее жесткая воля, так как, кроме работы, у нее никогда ничего не было.
Пойми, она по-детски безыскусна, а ты хочешь приписать ей коварство. Тебе кажется, что она развлекается, а ей не только развлекаться, ей даже по-настоящему жить некогда. И в клуб она стала ходить только ради тебя…
А как же быть с лабораторией плазмы?.. Если Юля вдруг потребует: останься! Останься, брось все!.. Зачем тебе какая-то лаборатория?.. Ведь она, наверное, гордится, что работает на такой ответственной стройке…
Ловлю себя на том, что трезво прикидываю, как мне поступить в таком случае. Может, это естественно: взвешивать так рассудочно. Ведь мне уже двадцать восемь, и прошло то время, когда жил очертя голову. Лаборатория — это приобщение к тайнам науки, это мечта. Но приобщение ради приобщения, если рядом нет любящего друга, зачем оно? Согласится ли Юлия уехать отсюда? Сможет ли она быть всегда рядом? Или как у других: муж на Камчатке, жена в Киеве, дети у бабушки в Саратове…
А может, это у меня вовсе не любовь, а просто стремление обзавестись семьей, определиться, осесть, так сказать, у домашней газовой плиты?..
Разбитый всем перечувствованным, я словно бы защищаюсь сам от себя, от того, что неотвратимо надвигается на меня, что должно в корне изменить мое существование.
Я счастлив и подавлен, полон неясной тревоги.
В коммуникационный коридор приходит Лена Марчукова со своим дефектоскопом.
После разговора в лаборатории я испытываю при встречах с ней неловкость. А девочка ищет повода поговорить со мной.
— Ты можешь воздействовать на Демкина?
— А что он натворил?
— Он подлец. Бросил Аню Серегину. Да ты ее знаешь: продавщица из нашего «гастронома».
— Демкин не идеал, но в данном случае он поступил правильно.
— Правильно?
— Вот именно. У нее каждый день пьянки, пляски. На какие средства? Небось ворует в магазине. Нечего Демкину у нее делать.
— Но ты все равно не должен с ним дружить.
— А тебе не кажется, Леночка, что у тебя пока нет прав вмешиваться в мои отношения с людьми? Помню, на острове Ронго-Тонго я дружил с одним начинающим людоедом…
Леночка собирается обидеться на мою отповедь, но глаза ее округляются от любопытства.
— С людоедом?! Правда? Как интересно! Даже не верится: атомный век — и людоеды.
Наконец она спохватывается:
— Ты не принимаешь меня всерьез.
— Почему же? Но тебе еще нужно понять, что такое жизнь. Она требует терпения и терпимости.
Лена вскидывает голову и уходит. А я остаюсь наедине с толстым трубопроводом, перед которым положено всячески заискивать, так как он ответственный.
8
В свободное время я брожу по залам и коридорам будущей атомной станции. Не знаю, как передать общее впечатление или, скорее, ощущение от всего: пять этажей забиты металлом. Насосы, насосы, трубы, генераторы, холодильники, электронное оборудование. В главный зал входит ширококолейный железнодорожный путь. Здесь что-то от океана, от порта, от корабля. Даже окраска труб корабельная — сурик, белила.
Останавливаюсь в парогенераторном отделении. Над головой толстенные белые колбасы — трубы. Глазастые щиты, вентили, испарители, экономайзеры, пароперегреватели. Совсем недавно всего этого не было. И я прикасаюсь к холодному металлу словно для того, чтобы убедиться, что никакого обмана зрения нет. Экономайзер — это трубы; пароперегреватель — тоже трубы. Пучки звонких труб. Компенсаторы объема — опять же стальные трубы. Нержавеющая сталь. Углеродистая сталь. Сотни трубок и труб — и у каждой должен быть хозяин, так как тут нет ни одной трубки лишней, ненужной.
Я хожу с этажа на этаж. В пристройках первого, подвального этажа — насосный узел, дренажные узлы, коридор коммуникаций. Во втором — экспериментальные помещения, холодильники, сервоприводы, парогенераторы. На третьем — машинный зал с генераторами главных циркуляционных насосов, щит дозиметрии. Выше — лаборатория. А еще выше — центральный щит управления, мозг всего. Все рождается на глазах из хаотичного нагромождения металла и машин.
Тут еще будут дела! Ведь прежде чем, скажем, начать перегрузку реактора, нужно вскрыть его защитные плиты, отмыть верхнюю часть от радиоактивных загрязнений. Кто все это осуществит? Конечно же многотонные плиты поднимет мостовой кран. И я мог бы управлять им. Мне нравится кран. Мысленно я извлекаю из реактора отработанные технологические каналы, транспортирую их к бассейну, опускаю через воронку в гильзу, закрываю защитную пробку, загружаю свежие каналы. Дистанционное управление — по мне… Сперва я не примерялся, не прикидывал, а просто ходил и глядел. А теперь прикидываю: мне хочется работать и на кране и у пульта…
Я с восторгом принял предложение Коростылева поехать в Москву, в его лабораторию. Ведь заставить работать плазму — это мечта всех ученых-физиков; человечество раз и навсегда освободится от энергетического голода. И я со своей скромной профессией буду причастен к этому… И вот, казалось бы, пора собираться в дорогу, а я по-прежнему хожу по монтажным площадкам с ощущением хозяина и вроде бы не собираюсь прощаться с ними. Продолжаю все «прилаживать» себя к этой жизни, к атомной станции.
Может, потому, что здесь не просто техника. На каждой площадке — знакомые люди. Как член партийного бюро, я отвечаю за спортивную работу, но ко мне обращаются по самым различным вопросам. Со мной можно поговорить по-свойски, отвести душу. Я имею почти законченное высшее образование и, по мнению ребят, обязан разбираться в таких вещах, как живопись, музыка, поэзия. Потому и заговаривают со мной на подобные темы, читают свои стихи. Я терплю.
Я никому не сказал, что собираюсь в Москву. Но весть о том, что Коростылев пригласил меня работать в свою лабораторию, каким-то образом распространилась.
— Слушай-ка, один нахал распускает слухи, будто ты собираешься отчалить в Москву, — говорит Женя Андрианов из машинного зала. — Я, разумеется, заткнул нахалу рот: и без того большая текучесть рабочей силы.
Я молчу. Да и что тут скажешь? А неугомонный Женя допытывается:
