Борис Изюмский - Алые погоны

Володя отчетливо вспомнил последний день, проведенный вместе перед отъездом на каникулы. Вечером они пошли в городской сад, долго бродили глухими аллеями, держась за руки. Наконец вышли на поляну, освещенную луной, и сели на скамейку под отцветшей акацией.

— Ты меня иногда вспоминай, — тихо сказал Володя.

Галинка быстро взглянула на него, хотела что-то ответить, но только опустила глаза. Она в этот вечер была какой-то особенной, сдержанной.

Протянув руку над головой, девушка отломила ветку и медленно стала обрывать листья, беззвучно шепча что-то. Когда последний листок упал к ее ногам, она печально покачала головой, гибким зеленым прутиком задумчиво провела по маленькой, слегка надломленной шрамом верхней губе и надкусила прутик.

— Я-то буду помнить, — ответила она, опустив смуглую руку на колено, и задумалась, но тотчас, стряхнув с себя грусть, подняла голову и доверчиво посмотрела ему в глаза.

Володя радостно вспыхнул. Он хотел было взять ее за руку, но лишь потянул осторожно из ее пальцев прутик и прикоснулся губами к тому концу, который она только что держала в губах.

…Веселые лучи света из окна Валерии пробивались между листьев дикого винограда. Володя с неприязнью взглянул на этот огонек, потер щеку рукой, как это делал в раздумье капитан Боканов, и решительно возвратился в комнату.

Мать шила, сидя около настольной лампы. Услышав шаги, она удивленно подняла голову:

— Что ты, сыночек?

— Ничего, мама, мне просто очень захотелось побыть сегодня с тобой.

Антонина Васильевна посмотрела с благодарностью, но ни о чем не стала расспрашивать. Только попросила:

— Ты мне, помнишь, обещал почитать.

Они засиделись до поздней ночи, и когда Володя подошел к матери, чтобы обнять ее перед сном, он по глазам ее понял, что она ждет от него обычной откровенности, о чем-то догадывается.

Володя всегда делился с матерью своими мыслями и чувствами, — не было на свете такого, о чем он не мог бы ей рассказать, — и только в последний год стал немного скрытнее. Вернее, это была даже не скрытность, а неловкость, — он стеснялся говорить о Галинке, о своих чувствах к ней, боялся показаться смешным.

— Спокойной ночи, родной, — сказала Антонина Васильевна, но Володя потянул ее к дивану, усадил рядом и стал сбивчиво, сначала не поднимая глаз, рассказывать о Галинке, о Валерии и, наконец, глядя прямо в глаза матери, о том, в чем признавался только самому себе.

— Понимаешь, мама, мне кажется, чувство должно быть очень сильным и чистым… Иначе разменяешь себя. Если бы я сегодня пошел, это внешне как будто пустяки, а вдуматься как следует — измена тому хорошему, что есть у нас, — честности. Погнался за минутным, а большое после этого ушло бы. И, знаешь, дело не только в Галинке. Конечно, то, что она есть, важно, но и не было бы ее, я все равно не пошел бы, потому что Валерия — это не настоящее…

— Я тебя хорошо понимаю, и ты прав, конечно, — согласилась мать, задумчиво разглаживая руками платье на коленях. — Когда тебе было семь лет, — вдруг сказала она и позже сама удивлялась, почему вспомнила и заговорила об этом, — ко мне стал проявлять большое внимание один очень умный, интересный человек, инженер… известный в городе спортсмен… И мне он очень нравился… Но я бы навсегда потеряла уважение к себе, если бы поддалась увлечению. Только пошляки, стараясь прикрыть свою пошлость, проповедуют: «Живем лишь раз, поэтому бери от жизни все, что можешь», под этим «все, что можешь» разумея непрочность и легкость чувств. Нет, не в этом жизнь! От нее надо брать не все без разбора, а лучшее, что у нее есть, только тогда ты внутренне станешь богат…

— А отец тебя когда-нибудь ревновал? — неожиданно спросил Володя.

Антонина Васильевна улыбнулась:

— Очень редко. Он верил мне и поэтому легко преодолевал в себе это чувство. Только однажды было… Подошел и просит: «Если любишь меня — сожги его письма». Инженера… Я сначала рассердилась, да и жаль было: письма очень хорошие. Но посмотрела на Алешу: такой он стоял печальный, расстроенный, я и сожгла. И вдруг так легко стало!

— Ну и неверно… если письма хорошие, — серьезно сказал Володя. — Ты знаешь, — виновато признался он, — я один раз тоже Галинку приревновал. У нас вечер был, в годовщину Советской Армии. И вот к ней подскочил… из второй роты… лучший танцор. Пригласил танцевать. Я незаметно тронул ее за руку, чтобы отказалась, а она недовольно тряхнула головой: «Вот еще!»— и не послушалась. Я ушел с вечера. Сел в спальне на койку. Темно… И думаю: «Конечно, он лучше меня, красивее… Ну и пусть остаются вместе. Пусть. Лишь бы ей хорошо было». А потом мне стыдно стало. Возвратился в зал. Галинка словно и не заметила, что я уходил, только глаза смеются, будто говорят: «Глупыш ты, глупыш! Ну, можно ли так?»

— И правда, глупыш, — провела рукой по голове сына Антонина Васильевна. — Батюшки! — воскликнула она, взглянув на часы. — Полуночники! Спать, спать…

ГЛАВА IV

Ковалев возвращался с каникул в училище в приподнятом настроении. С каждым часом им все больше овладевало нетерпение. Он делал вид, что читает газету, вежливо отвечал на вопросы соседей, в то время как ему хотелось петь, танцевать, соскочить с поезда и подталкивать его сзади, подталкивать, чтобы не полз так безобразно медленно.

Только сейчас Владимир понял, как соскучился он по училищу, друзьям, родной роте, по всему тому, что стало так дорого ему, неотделимо от него.

Он рисовал в воображении картины встречи с Галинкой, одну чудесней другой, и в десятый раз перечитывал заголовок статьи, не понимая его.

На ростовском вокзале, где предстояла пересадка, Ковалев вынужден был переночевать.

Перед отъездом на каникулы капитан Боканов, напутствуя, сказал: «Учтите, есть указание — суворовцы могут пользоваться на вокзалах офицерскими комнатами отдыха». Ну, могут — так могут, тем лучше.

Володя купил в киоске «Курс автомобильного дела» и неторопливо поднялся по лестнице на второй этаж вокзала. Картины, ковры, пальмы делали комнату красивой.

Выбрав дальний угол, он сел в глубокое, кожаное кресло и стал перелистывать только что купленную книгу. Многое в ней было знакомо, потому что еще в прошлом году Ковалев сдавал экзамен на право вождения машины. Его отвлек от чтения чей-то придирчивый голос:

— Вы попали не в свой зал!

Ковалев поднял голову. Перед ним стоял молоденький лейтенант с красной повязкой на рукаве и выжидающе, недружелюбно смотрел холодными глазами.

— Вам придется спуститься в зал рядового состава! — словно вызывая на ссору, потребовал лейтенант.

Ковалев спокойно встал и вежливо сказал, подавляя внутреннюю дрожь, какая возникает, когда чувствуешь, что вот-вот произойдет непоправимый взрыв:

— Есть указание о том, что мы вправе пользоваться этой комнатой.

— Советую следовать моим указаниям и немедленно отправиться вниз! — как и прежде, вызывающе бросил лейтенант.

Стиснув зубы, сдерживая готовую вырваться ответную резкость, Ковалев молча козырнул и медленно вышел в коридор.

— Грубиян, грубиян… Что я — место просижу? — оскорбленно шептал он, спускаясь по лестнице. Но обиду несколько смягчала мысль: «Все же держался я с достоинством, и если бы капитан Боканов видел все это со стороны — остался бы доволен».

Дело, конечно, не в картинах и коврах офицерской комнаты. И в нижнем зале было чисто и уютно. Тут затрагивалось какое-то право, может быть неписанное, наивное, но поступиться им не хотелось, а главное — обидна была резкость, нетактичность лейтенанта.

Ковалев обратился к коменданту вокзала, и тот, удивленно подняв седые брови, сказал:

— Да, пожалуйста, отдыхайте…

— Если можно, прошу дать на это письменное разрешение, — вежливо, но настойчиво сказал Ковалев.

Комендант пожал плечами, однако записку написал, подумав: «Может, их там, в Суворовском, учат все точно оформлять».

Ковалев возвратился на второй этаж. Минут через пятнадцать снова появился молоденький лейтенант, воинственно налетел, звеня шпорами:

— Вы опять здесь? — Но, прочитав разрешение своего начальника, недовольно пробурчал: — Баловство! Изнеженность! — и скрылся.

Ночевать Володя пошел все же вниз. Принципиально. Укладываясь, он пренебрежительно думал: «Плевать я хотел на удобства», — и крепко проспал почти до самого прихода поезда.

Казалось бы, после отпуска, с его вольницей, домашним уютом, не захочется спешить в училище, но Володя горел от желания поскорее увидеть товарищей, офицеров, поскорее окунуться в привычную обстановку военного быта — с часовым под грибом, «штурмами населенных пунктов», дневальством и подъемом по тревоге.

Ему уже дорог был этот уклад лагерной жизни с ее романтикой и воинственностью: дежурными пловцами у реки, командой на стрельбах: «Смена, на огневой рубеж», торжественной зорей с фанфарным сигналом «повестки», ракетами, залпами из пистолетов и винтовок.