Борис Изюмский - Алые погоны
Начались состязания по прыжкам в высоту с разбегу.
Семен взял сто шестьдесят сантиметров — выше всех, только что прыгавших, но на два сантиметра меньше той высоты, которой он достиг недавно в училище.
Зрители оживленно обменивались мнениями:
— Здорово!
— Натренирован!
Кто-то ревниво заметил:
— Что же тут особенного: они прыгают с десяти лет.
Виктор Карпов неожиданно возмутился:
— Кто мешает вам прыгать с девяти?
Судья положил для Володи планку на сто шестьдесят два сантиметра. В городе еще никто не брал такой высоты.
Когда Володя перенес тело через планку, ему начали аплодировать. Жора Шелест, хватая соседей за плечи, захлебывался от восторга:
— Заметили, как он согнул ногу? Класс!
Невозмутимый судья повысил планку до ста шестидесяти четырех сантиметров. Семен ободряюще шепнул другу:
— Так держать!
В публике затаили дыхание. Никто не верил, что юноша перепрыгнет.
Владимир взял разгон. Сильный толчок. Издали тело казалось гуттаперчевым, так легко оно взметнулось от земли. Зрители невольно потянулись вверх, будто желая помочь прыгуну. Ну, еще немножко, эх, недобрал!.. Сейчас заденет… Но тело, приостановившись на какую-то долю секунды, уже готовое упасть, вдруг сделало рывок вверх, изогнулось и плавно перенеслось через планку.
— Есть! — громко объявил судья.
6Вечером Антонина Васильевна собралась к соседям. Спускаясь по ступенькам крыльца, на котором сидели Семен и Володя, она попросила:
— За чайником присмотрите. Я скоро вернусь.
Юноши сидели рядом и вели тихую беседу. Глядя на их серьезные, сосредоточенные лица, трудно было представить, что совсем еще недавно они смешливо фыркали, возились и хохотали.
То и дело исчезала луна, словно с разбегу бросалась в облако, и, ненадолго вынырнув, освещала море, песчаную отмель, одинокие деревья на темневшей вдали высокой горе. Одуряюще пахли ночные фиалки. Где-то звякнуло кольцо калитки, и девичий голос крикнул:
— До завтра!
— Я сегодня дочитал книгу Павленко «Счастье», — сказал задумчиво Володя. Он обхватил руками колени, прижался к ним подбородком и мерно раскачивался. — Мне кажется, что полковник Воропаев — это выросший Павел Корчагин… Это все мы в будущем…
Семен любил минуты раздумий Володи, когда тот, будто разговаривая с самим собой, проверяя свои мысли, высказывал другу самое сокровенное.
— Когда я думаю о нашем будущем, — продолжал негромко Володя, — мне представляются почему-то марши проселочными дорогами, привалы где-то в лесу… гимнастерки в соленом поту… какие-то рвы, стены, которые надо преодолеть… В общем, все это нелегко, но ведь легкой жизни и не хочется! Чем труднее, тем интереснее, тем лучше, потому что выше станешь как человек, преодолев это трудное…
— Верно, — согласился Семен, удивляясь тому, что Володя будто прочел его собственные мысли. — А ты в себе, понимаешь — внутренне, чувствуешь силу воли? — Он тоже обхватил руками колени.
— Да, — живо ответил Владимир. — В последнее время у меня появилось это ощущение внутренних возможностей. А у тебя?
Семен утвердительно кивнул головой. Луна снова показалась из-за тучи и, проложив широкую полосу на море, осветила невысокое крыльцо, на котором они сидели.
— Если бы мне сейчас сказали, — тихо произнес Ковалев: — «Ты должен, — это очень надо для всех, — ты должен переплыть между минами через вон тот пролив». — Он кивнул головой в сторону моря, и Семен невольно посмотрел туда же: полоса воды показалась ему огромной, мрачной. — Я бы переплыл! — убежденно, с силой произнес Владимир. И подумал, но вслух не сказал: «Если бы даже знал, что после этого — смерть».
— Конечно, — согласился Семен и, помолчав, продолжал, отвечая на какие-то свои мысли: — У нас в полку замполитом был подполковник Богданов Николай Константинович — такой жизнерадостный, сердечный, бесстрашный человек… Его чем-то напоминает наш полковник Зорин… Николай Константинович как-то сказал мне: «Безвольный человек, Сема, что глина, ему легко грязью стать. Закаляй себя в трудностях. Возьми в пример сильного духом человека, такого, как Киров, Лазо, следуй ему…» Погиб Николай Константинович в бою… Я, когда увидел его в крови, бросился, голову приподнял… и будто окаменел. Заплакать бы, а не могу. Ком какой-то в груди…
С неба упала звезда и, казалось, утонула в море. Где-то в вышине пророкотал самолет, похожий на блуждающую звездочку, и было немного страшно за него, что он летит над морем.
— Для меня Николай Константинович всегда будет жить… Когда трудно, я в мыслях с ним советуюсь, думаю: «А что бы он сделал?». Очень хочется на него быть похожим.
Они помолчали, думая каждый о своем.
— Ну, скажи на милость, — вдруг воскликнул Володя, — что надо этим мракобесам?! Читал сегодня в газете очередное выступление бесноватого сенатора? Что им надо? Кровь, грабеж, разрушение? Да наша тетя Клава, что кормит нас в столовой, не только благороднее и нравственно выше, но и мудрее любого их «государственного деятеля».
Владимир встал, жестко сказал:
— Ты знаешь, Сема, я не жажду битв ради личных подвигов, но если эти шакалы полезут на нас, мы будем драться не хуже отцов.
Антонина Васильевна, подходя к дому, услышала эти слова. Сердце ее болезненно сжалось. Стало по-матерински страшно, что Володе может грозить опасность, но было радостно думать, что сын ее мужественный человек. И боль в сердце сменилась чувством гордости.
Поднявшись по ступенькам, она молча обняла юношей, прижала их головы к своей груди, словно ограждая от кого-то, потом глухо, но спокойно сказала:
— Пойдемте, дети, наверно, чайник весь выкипел.
ГЛАВА II
Алексей Николаевич Беседа получил от Боканова письмо.
«Дорогой друг! — писал Сергей Павлович. — Пятый день я с Ниной в Москве. Сына мы, как водится, подкинули бабушке.
Вечерами составляем планы „боевых операций“ следующего дня. Шутка сказать: перед нами восемьдесят восемь музеев и около сорока театров! В каждый свой приезд я все больше и больше влюбляюсь в нашу красавицу столицу. Сначала она оглушает, утомляет шумом, стремительным темпом жизни, обилием красок и впечатлений, но чем лучше узнаешь ее, тем яснее видишь все новые и новые чудесные черты.
Передать в письме все впечатления невозможно — о них подробно расскажу при встрече. Конечно, снова были на поклоне в Третьяковской галерее, подолгу стояли у творений Андрея Рублева; конечно, видели Лепешинскую в „Лебедином озере“, слушали Козловского, поехали на Ленинские горы — там дым коромыслом от стройки… Да и во всех уголках Москвы, словно показывая пример стране, неутомимо работают экскаваторы, башенные краны, самосвалы, бульдозеры; дома растут не по дням, а по часам.
Нам с Ниной дня мало. Всю прошлую ночь мы бродили по улицам, скверам, аллеям цветущих лип, только что пересаженных неугомонными москвичами. И знаешь, что мы узнали в эту ночь? Оказывается, Москва в июне всего-то и спит полчаса — от четырех до половины пятого утра. Это те полчаса, когда потухают электрические фонари, предутренний рассвет окутывает город легким туманом, только в окнах сонно, неярко кое-где горит ненужный свет. Еще не выехали машины на „умывание“ мостовых, гулко, как у нас, в нашем городке, раздаются шаги одиноких прохожих. Москва дремлет. Полчаса… Больше ей нельзя.
Признаюсь тебе, не боясь показаться сентиментальным: прошла всего неделя, как расстался я со своими ребятами, а уже скучаю. Веришь ли, где бы ни был, чтобы ни видел, подсознательно отмечаю: „Это надо особенно запомнить, приеду — ребятам расскажу“.
В МХАТе во время антракта увидел паренька, похожего на Братушкина, и вдруг подумал: „Интересно, что делает сейчас мой Савва?“
Незадолго до каникул я был свидетелем такой сценки: в нашем читальном зале кто-то разбросал клочки бумаги. В зале было пусто, все ушли на стадион — смотреть соревнования по легкой атлетике. На секунду забежал твой Рыжик, Павлик Авилкин. Меня не заметил. Когда увидел сор на полу, оглянулся по сторонам, словно убеждаясь нет ли любопытствующих глаз, и, недовольно насупив брови, торопливо собрал бумажки, бросил их в поддувало печки.
Я еще тогда думал: „В моральном облике ребенка ценны не показные его действия на виду у офицера, а поступок, продиктованный внутренней потребностью“. Помнишь, мы вслух читали с тобой статьи Пирогова? Противоречие между „быть“ и „казаться“ снимается самой нашей жизнью.
Чего стоят наши педагогические усилия, если ребята будут хороши только при нас или охраняемые стенами училища? В столкновении с препятствиями, „соблазнами“ они должны обладать стойкостью, привитой нами способностью противостоять. Надо, я думаю, не столько отгораживать их от дурного влияния, сколько научить успешно бороться с ним.
