Борис Изюмский - Алые погоны

Через месяц училище начнет четвертый учебный год. Позади осталась пора борьбы с немногими воришками, фискалами, „угнетателями“ малышей, начальная пора создания коллектива. Теперь будем сдавать экзамен на зрелость этого красивого и сильного коллектива. Новое время выдвигает усложненные задачи: открыть шлюзы комсомольской инициативы, воспитать энергичных организаторов, не только будущих строевых командиров, но и политработников. Коллектив не может топтаться на месте, и теперь „тройка“ для суворовца не оценка. Суворовец должен быть образцом воспитанности, исполнительности и выносливости. Забота комсомольцев о малышах — первейшая обязанность! Нам надо изо дня в день создавать и укреплять традиции коммунистического поведения, воспитывать человека, претворяющего свои убеждения в коммунистические дела.

Опираясь на глубокую внутреннюю сознательность, надо требовать беспрекословного выполнения приказа, исключающего разглагольствования и вредные рассуждения.

Куприн в рассказе „На переломе“ говорит о всеобщем признании права физической силы и ненависти к воспитателям как о законах, царствовавших в кадетском корпусе.

У нас совсем иные основы жизни: дружба и уважение, товарищеская смелая критика и помощь. Ты заметил, — у нас почти нет прозвищ, зависти, злобствования, бессовестного лодырничества. Здоровый организм коллектива преодолел все это.

Ты согласишься со мной, что и мы, воспитатели, стали теперь более зрелыми. Прости, что старое помянул, но теперь ты не напишешь рапорт генералу об отчислении Артема, своих сил хватит. И я рубить сплеча не стану, не разобравшись, в чем дело, наказывать не буду, как, помнишь, сделал это с Ковалевым вскоре после приезда в училище. И командиры рот Русанов с Тутукиным поняли, что отстаивали крайности. И генерал тысячу раз прав, упразднив карцер. Решение это пришло именно от сознания силы нашего коллектива.

Скоро „взрывы“ первых лет существования училища почти исчезнут, сменятся гораздо более сложной и тонкой борьбой внутри характеров и отношений. От нас потребуется лекальная работа с микронной точностью. А это значит: овладевай искусством воспитания, творчески совершенствуй его, изобретай. Немного завидую воспитателям, которые придут нам на смену, — они воспользуются просеками, которые мы с таким трудом вырубаем для них. Но и горжусь: пусть тяжело, но чертовски хорошо строить мосты для армии, следующей за тобой…

Я, кажется, увлекся — уже третий час ночи, давно пора спать.

До скоро свиданья, друже! Сердечный привет от меня и Нины вашему семейству. Глебке передай, что ему везу игру „Конструктор“. Уехал ли к родным на отдых Виктор Николаевич? Он, кажется, собирался захватить с собой твоего Илюшу Кошелева. Вот это, право, хорошо.

Крепко жму руку.

ГЛАВА III

Семен прогостил у Ковалевых двадцать дней. Как ни уговаривали его Антонина Васильевна и Володя остаться еще хотя бы на неделю, Гербов мягко, но настойчиво отказывался:

— Извините, не могу, дед мой такой, что его забывать грешно, единственный он из родичей у меня…

Когда Семен уехал, Володя стал с матерью еще неразлучнее. Вместе отправлялись они далеко за город — пропалывать огород, вместе ходили в кино или сумерничали на крылечке; но нет-нет, да и брал верх эгоизм молодости — Володя исчезал с товарищами на долгие часы. И как Антонине Васильевне ни хотелось все время, каждую минуту быть с ним, видеть его, наговориться на год вперед, она понимала — нельзя от него требовать большего.

С любовью отмечала она, что Володя возмужал: он казался старше своих семнадцати лет. Обветренное, загорелое лицо утратило прежнюю детскую подвижность, но стало привлекательнее спокойной вдумчивостью. Во взгляде серых бесхитростных глаз чувствовалась внутренняя сдержанность, непугливая застенчивость, какая обычно появляется у юношей, когда они неожиданно заметят, что на них смотрят с заинтересованностью взрослые, и обращение «молодой человек» звучит по-новому, и как-то не так, как раньше, смущая, глядят на них девушки.

Прежняя строптивость Володи проглядывала теперь, пожалуй, только в непокорном вихорке темных волос, а характер чувствовался в быстрой, решительной походке, да в прямом взгляде, когда он, чуть откинув голову, смотрел выжидательно в упор, словно бы принимал вызов.

С гордостью думала Антонина Васильевна о том, что сын не только внешне походит на отца, и не раз мысленно благодарила училище.

Она часто присылала Володе письма, какие умеют писать только матери, — письма, полные тревоги, нежности, ласковых увещеваний и строгих наставлений.

Дважды приезжала Антонина Васильевна в училище на несколько дней — приласкать своего мальчика, поговорить с ним, разузнать о нем у офицеров: как учится, каков с товарищами, преодолел ли свою вспыльчивость?

Домой она возвращалась со смешанным чувством неудовлетворенности — не договорила чего-то, недоспросила, — и успокоенности: сын был в надежных руках.

В воскресенье после завтрака Володя пошел к морю. Издали он увидел террасу яхт-клуба, украшенную разноцветными флагами, и ускорил шаг, жадно вдыхая морской воздух. Шум прибоя смягчал звуки оркестра. Солнце ласкало море, разбрасывало озорные блики. Легкие яхты, как чайки, скользили по волнам.

У самых перил террасы, среди многочисленных любителей гонок, Володя заметил Валерию. Она была сегодня еще красивее обычного. Белое платье и соломенная шляпа с лентой очень шли ей. Валерия радостно замахала рукой, приглашая его стать рядом.

Володя протиснулся к перилам террасы.

«Здравия желаю», — хотел было произнести он, но спохватился и сказал:

— Добрый день!

— Здравствуйте! — улыбнулась Валерия.

Она стала весело болтать о гонках, о вероятных победителях, о том, как хорошо, что Володя догадался прийти. Он неловко отвечал, презирая себя за робость, связанность, неумение поддержать этот беззаботный разговор.

— А вы были влюблены в кого-нибудь? — вдруг шепотом спросила Валерия и с простодушным любопытством, за которым умело скрывала желание разыграть его, посмотрела на Володю, забавляясь его смущением.

Он не нашел что ответить. Девушка расхохоталась.

— Знаю, знаю, — лукаво сказала она, — уставом не предусмотрено!

Володю неприятно задел ее тон. Нет, ей далеко было до Галинки. Правда, Валерия красива, очень красива, но разве дело только в этом?

Домой они шли вместе. Незаметно наблюдая за Ковалевым, Валерия решила, что он, «конечно, еще ребенок», но мил: широкоплеч, высок, строен, лицо волевое. Ей нравилась эта скованность движений в ее присутствии, нравился взгляд его, горячий и несмелый.

Сам он не решался взять ее под руку, а она, боясь спугнуть его, шла рядом мелкими легкими шажками, ласково поглядывая из-под широких полей шляпы.

Ей казалось забавным вскружить голову этому юнцу и, возвратившись в институт, сказать подруге небрежным тоном: «Представляешь, в меня по уши влюбился один суворовец… Прямо голову потерял!»

И Валерия с довольной улыбкой протянула руку:

— Так до вечера… Заходите за мной часов в восемь — пойдем на танцплощадку.

Когда Володя остался один, им овладели сомнения.

«Зачем мне это? — спрашивал он себя. — Но что здесь такого?! — тут же возражал он. — Пойду потанцую, проведу с ней вечер — и только».

Он промучился до половины восьмого и, наконец, стал одеваться.

Матери Володя не сказал, куда идет. Она молча смотрела, как он заглаживает складку на брюках, обильно поливает одеколоном платок, кладет в карман пачку папирос: баловался, не затягиваясь, — «для взрослости».

«Вот и пришло время, когда не надо спрашивать „Куда ты?“, — подумала Антонина Васильевна и решила: „Ничего не поделаешь!“»

Но материнское чувство обидчиво шептало ей: «Все же мог бы со мной быть откровеннее».

— Я, мамочка, скоро вернусь, — успокаивающе сказал Володя, целуя ее, и опрометью выскочил на крыльцо. Он торопливо закрыл за собой дверь, словно боялся, что мать спросит куда он, и придется отмалчиваться, а солгать ей он не смог бы.

На землю спустились густые сумерки. В городском саду оркестр играл вальс. Звуки долетали, будто покачиваясь на волнах.

Далеко в море виднелись огни парохода. Возвещая о своем прибытии, он протяжно гудел. С высокого крыльца Володя видел, как пароход шел к порту. «Интересно, доехал ли Семен? В училище сейчас пустынно и тихо. А Галинка с Ольгой Тимофеевной, может быть, уехали в деревню…»

И вдруг перед ним с необыкновенной ясностью возник образ Галинки. Она и раньше была с ним все время, каждый день, но сейчас пришло именно то светлое воспоминание, которое принесло успокоение, отодвинуло ненужное и тревожное в сторону.