Алексей Корнеев - Высокая макуша
Отчим ездит каждый день на станцию, работает там на поденке, вроде воинской повинности, и все пилит меня за школу — не до нее, мол, в такое-то время. Как ни жалко, а придется, наверное, оставить ученье. Приехали сегодня из Елизаветииа мои двоюродные сестры Граня и Катя, зовут меня к себе: до весны, мол, поживешь, а там видно будет.
— Поезжай, малый, — сказала мать, — все меньше едоков на один рот. Весной-то все равно придется в колхозе работать.
Неохота мне ехать в Елизаветино, хоть и не к чужим. И дома оставаться, голодать да слушать попреки — не лучше. Так и решился поехать.
16 марта. Третью неделю живу в Елизаветине, за пять километров от нашей деревни. На теткиных харчах живу. Сначала стеснялся, хотя и тетя Аксюта, сестра моей матери, и муж ее, мой крестный дядя Саша Семенов, не бросали на меня ни одного косого взгляда. А сейчас привык как будто.
Днем все уходят на работу, я нянчусь с Граниными ребятами — с трехлетним толстяком Левой и маленьким, розовым, как морковка, Колей, который чем-то похож на нашего Колю. А за Витькой, младшим сыном тети Аксюты, моим двоюродным братом, присматривать нечего, его бы только за уши драть. Шесть лет ему, а бедовый такой — сладу с ним нет.
Так и живу: нянчусь с ребятами, ем теткин хлеб да тоскую по школе. А еще люблю слушать квартирантов — выздоравливающих красноармейцев. У тетки их четверо: молодой чернявый, как смола, армянин Оганесян, веселый ярославец Николай Соболев, Владимир Сиднев из Ивановской области да еще постарше их, Иван Киселев — этот неразговорчивый. Оганесяна зовут по-русски — Сергеем, только отчество у него непонятное, армянское — Цатурович. И говорит он по-русски хорошо, все рассказывает о своей красивой родине.
Нередко к нам приходят бойцы из соседних домов, и тогда становится шумно, теткина изба гудит и полнится народом. Наши гости со всех концов страны — от Белоруссии до Казахстана, от Кавказа до Сибири. Как пойдут подшучивать да рассмеивать друг друга, так и кажется, война куда-то отодвинулась, а может, и кончилась уже.
Елизаветино — деревня больше нашей, домов с полсотни. Тянутся они двумя порядками вдоль большака, который ведет в одну сторону на Плавск, а в другую — на Селезневку. Тут и школа начальная, изба-читальня и магазин. Только речки нет, один пруд небольшой. И колодези не то что у нас, а глубокие — цепями да веревками воду достают. Жизнь тут идет, как и в нашем колхозе. Вовсю молотят хлеб, оставленный с осени в скирдах, сдают его фронту, засыпают рожь для обмена на яровые семена.
Немцы наезжали в Елизаветино, чтобы только пограбить. Стояли они в соседних деревнях, всего за два километра — долго ли тут до нее добраться! Елизаветинские тоже наслышались про аппетит германских вояк и поэтому заранее приготовились: колхозных коров и овец угнали в тыл, на восток, свиней и телят порезали и засолили, запрятали по погребам и ямам, одежку, обувку и всякое иное добро по тайникам да в землю схоронили — ищите, грабители!
Вскоре после того, как оккупанты остановились в соседних деревнях, в дверь моих родных загрохотали. Глянула тетя Аксюта в окно — стоят там двое в шинелях зеленых, в картузах с кокардами.
— Девки, скорее прячьтесь! — крикнула она Катьке своей да Верке-племяннице.
Катька с Веркой мигом на хоры под дерюгу, притаились там — ни живы ни мертвы. А Граня знай Колю своего пощипывает, хоть и было ему два месяца: пусть, мол, кричит, скорее уйдут.
Руки, ноги тряслись у тети Аксюты, пока дверь открывала. Вошли они, отстранили ее, как хозяева, один и спрашивает по-русски (переводчик, видно):
— Есть у вас дочь из Москвы?
— Е-есть, — еле выговорила тетя Аксюта, а у самой сердце екнуло: кто-то из деревенских сказал.
— Это я, — сама открылась Граня и снова ущипнула Колю. — Только не из Москвы я, а за Москвою жила. В деревне жила.
— А ребенок чей?
— Мой.
— А муж где служит?
— Не знаю, — нашлась она.
— Командир?
— Какой из него командир! Рядовым-то небось да и то в обозе.
Повернулся переводчик к другому, бормотнули они что-то по-немецки и отстали от Грани. А потом к хозяину, к ее отцу:
— Кормить надо германских солдат. Куры есть, корова?
— У нас ведь восемь душ! — взмолился тот. — Побойтесь бога, чем же я их буду кормить? Хотите, есть у нас немного мяса.
— Ми-ясо? — воскликнул второй офицер, до этого молчавший. — Нихт, нихт, ми-ясо!
— Мясо мы не берем, — пояснил переводчик.
Тут надо заметить, что немцы нашим мясом или печеным хлебом брезговали — боялись, отравят их. Так и повезло моим родным: корову у них не взяли. А четырех кур все-таки заставили поймать и отнести к машине.
В тот день зашли те же двое к дяде Васе Гаврилину. Увидели его дочь, невесту, поставили флягу спирта на стол: «Пей, хозяин!» Попробовал тот отказаться, да где там, того и гляди из пистолета пристрелят. Выпил с полстакана, тут и понятно ему стало, зачем это «гости» раздобрились. Пристал офицер к дочери, цапает ее, а та, не будь дурой, — хлоп ему по щеке да к соседям бежать. А там парень был не из трусливых, Лешка Корягин. Вступился он за девушку, да чуть не пристрелил его офицер.
Я рассматриваю альбом с фотографией Граниного мужа Николая. Стоит он, опершись на стул, во весь свой невеликий рост, в кепке и в простом костюме, не по годам серьезный и в то же время смешливый. А в альбоме полным-полно пташек, зверюшек, цветов, срисованные с фотографий портреты жены и маленького Левы. А еще множество стихов, которые писал он Гране до армейского призыва, потом из армии, где отслужил два с половиной года. Смотрю альбом, разукрашенный руками влюбленного в жизнь человека, едва не мальчишки; и встает он передо мною как живой. Мальчишка до армии, мальчишка в армии, мальчишка в послеармейский короткий срок, который отпустила ему судьба на передышку — всего полгода!.. И тут война, куда пошел он почти таким же мальчишкой, не увидев второго своего сына. Сразу же после объявления войны ему принесли повестку, и явился он в военкомат с вещмешком за плечами. Вечером 23 июня сел в эшелон. А потом — пешим ходом из Вышнего Волочка в Демьяново, ближе к границе. И где-то там, в лесах, полных птичьих песен, засели они в блиндажи. Об этом он написал в трех скупых своих письмах. Последнее, отправленное 25 августа, было совсем коротеньким — с десяток слов на маленьком листке из блокнота, куда он записывал свои стихи.
«Сидим в блиндаже, немец засыпает нас свинцовым градом. Скоро в атаку…»
И все, больше ни единой весточки, где он и что с ним…
18 марта. Ездил сегодня с тетей Аксютой в свою деревню. Приехали за нами Андрей и тетя Паша Чумаковы, сказали, что умер наш мальчик Коля, а хоронить некому: отца его, моего отчима, мобилизовали в строительно-восстановительный батальон. Стрелять не подошел — так годился трудовому фронту.
Приехали мы, а Коля наш вроде куколки белой, маленький-премаленький лежит в углу под божницей, лампадка над ним еле теплится, а дедушка Матвей Кузнецов Псалтырь читает. Мать не то наплакалась уже, не то совсем онемела: глядит на него безотрывно, даже внимания на нас не обратила.
— Ну хватит, сестрица, насмотрелась, и хватит, — взяла ее тетя Аксюта за плечи. — Стало быть, на роду ему так написано — прожить одну только зиму. Безгрешный он, младенец, отмучился и тебя отмучил. Господь дал, господь взял.
Говорит так тетя Аксюта, а у самой слезы. Тут и мы разревелись, и тетя Аксинья Кузнецова с тетей Варей — пришли посмотреть.
— Довольно, довольно вам, бабы, тоски-то нагонять! — прикрикнула тетя Паша Чумакова. — По такой-то жизни и вовремя он убрался. Сама больная, еле жива, что ж ему, бедняжке, мучиться. Давайте собирать его да в Измайлово отправляться пора.
Кто-то уже сделал кое-как оструганный гробик (покрасить было нечем), и мы поехали на одних санях: я, тетя Аксюта, Андрей с тетей Пашей, а дедушка Матвей лошадью правит. Мать как ни рвалась с нами ехать, бабы не пустили ее.
— Ну вот, и приехали, — прозвучал голос дедушки Матвея.
Я посмотрел — лошадь остановилась за школой, где не пришлось мне доучиваться, на возвышенном Измайловском погосте. Могилку уже кто-то вырыл, нашлись люди добрые. Тетя Паша, не мешкая, открыла крышку, мы поцеловали не то мальчика, не то холодную куколку, и белый гробик опустился в неглубокую яму, на твердое глинистое дно…
27 марта. Крестного моего мобилизовали. Наверно, как и отчима, в стройбат. Тетя Аксюта, Катя и Витя ездили в военкомат, проводили его. Только проводы, а когда же будем встречать с победой?
А сегодня отправились на фронт знакомые бойцы. Когда веселый Оганесян и суровый с виду Киселев получили винтовки и все прочее, что положено фронтовикам, когда распростились с нами, оставив кто сухарь, кто сахару кусок, так сердце захолодало: скоро ли кончится эта война?
