Алексей Чапыгин - Разин Степан

Алексей Чапыгин

РАЗИН СТЕПАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Москва

1

Бесконечным числом ударов в чугунную доску Москва вторила у боярских и купеческих домов часовому бою Спасских ворот. Часы пробили, но в сумраке часов не видно было. Светились иногда фонари; стучали копыта лошади: то проезжал боярин. В конце лета сумрак густел, часто перепадали дожди. Оттого по кривым и черным улицам полз туман, Местами улицы выстланы тесаными бревнами, отпотевшими и скользкими, словно в черном мыле.

Если где шел человек, то с подорожной бумагой и фонарем. Изредка чернели фигуры стрельцов, осторожно двигаясь на смену караула в Кремль с бердышами на плече.

— Дьявол, а не путь! Сколь раз в море бывал, а тут слеп; ужель не попаду? — ворчал человек в бараньей шапке, в длиннополом казацком жупане и шагал со звоном подков, иногда скользил, спотыкаясь о дерево. — Сатана! — Он наткнулся на поперечное бревно-колоду, загородившее улицу.

— Ты, сволочь, должно, в Земском приказе[1] не был? — окликнул человека сторож.

— Я ваших порядков московитских не ведаю, вот дырье в башке умею сверлить! — Сверкнул пистолет.

Сторож отшатнулся, а человек, согнув широкую спину, пролез под колоду, выпрямился и спешно пошел дальше.

Напуганный пистолетом сторож опомнился, крикнул:

— Черт! Чтоб те ноги, ребра изломили…

Подошел другой:

— Ты пошто пропустил?

— Да вишь, шиши со Пскова по Москве бродят, должно, воровской казак — с пистолем, и сабля.

— Ой, ты! Сговорился бы: кого ежели ограбит, чтоб доля нам.

— Спужал, трясца его бей! Глаза горят, как у волка.

— Эх ты, баба столетняя!

Посредине обширной площади, бесконечной от тумана, на толстом столбе с образом, глубоко врезанным в дерево, мигал огонь негасимой лампады сквозь слюду, вставленную в узорчатую раму. По земле расплывались тени двух человек, а у столба недалеко чернели две фигуры караульных стрельцов. Опершись на обухи бердышей, стрельцы, видимо, дремали под монотонный жалобный голос, исходивший от земли[2]:

— Ой, батюшки! Могильные черви точат мою грудь, и губят за что меня судьи неправильные?! Да, ведь, муж-от мой аспид был! Под ногти мне тыкал иглы каленые… Волосьев половину выщипал. Сам порченой, без гашника, и жонку ему оттого не надобно, оттого и мучитель был!..

— Ага! — Человек в казацкой одежде глянул по земле, увидал зарытую по плечи женщину с растрепанными волосами.

От звука шагов один стрелец поднял голову:

— Эй ты, человече!

Он повернул бердыш топором к земле и крепко взялся за рукоятку.

— Кой бес тебя несет сюда?! — крикнул второй.

— Свой я вам! Чего бьете сполох?

— Есть вас своих!

— Свой, соколы! Выпить вам тащу.

— Что ты за человек?

— Видать, заезжий. Там ужо вспорют — узнаешь, за какими песнями в Москву ездят.

— Разберемся!

Человек, сдвинув баранью шапку на затылок, вытащил из-за пазухи глиняную посудину.

— Оно не худо пить, только, мотри, не отравное?

— Пошто мне вас изводить?

Стрелец приложился к горлышку посудины; другой, жадно причмокнув, сказал:

— Оставь, не все тяни!

— Ух, пей, брат! Не на кружечном, без уловной деньги.[3]

— Ой, тошнешенько-о! Не видать младеньке боле ясно солнышка-а… калена-бела месяца-а!

— Убила мужа, дак молчи, чертова жонка! — крикнул стрелец.

Человек в казацкой одежде сказал:

— Други, а може, муж стоил того?

— Кто спорит — може, и стоил, да дело не наше!

— Чего сам не пьешь?

— Хватит и мне, еще есть.

— Давай, парень, коли што, другую!

— Да уж, зачал чествовать, не скупись, а то, вишь, туман, знобит…

— Лето ныне скудное — дождей, дождей…

— Нате, дуйте!

Выпивая, стрельцы рассуждали:

— И как ты, детинушка, не боишься ходить?

— Молодой, вишь, да зубастой!

— У нас на вольном Дону никого не боятся.

— Мы от дедов стрельцы, да того…

— Боитесь?

— Не так чтобы…

— Ино не на вас ли, браты-соколы, бояре воду возят?

— Ужо время приспеет — тряхнем бояр…

— До поры в терпенье!..

— Ой, а долга ли та пора?

— При-и-дет!

— Мы и нынче ни черта не боимся!

— Не боитесь?

— Не…

Один из стрельцов ударил себя кулаком в грудь.

— Глянь на меня, вольной детина — вот я, не боюсь ни сатаны, ни патриарха, ни бояр…

— Ой ли?

— Вот бог — и хрест!

— Ну, брат-сокол, хвалишься!

— Не хвалюсь, башка!

— А чем докажешь зарок?

— Чем хошь!

Стрельцы захмелели.

— Не боитесь, так отроем эту жонку, в кабак сведем, сами выпьем и ее обогреем.

— А, пропади все, отроем!

— Нет, то, детина, не ладно! Какие же мы сторожи?

— Вот, браты-соколы, и не боитесь, а трусите!

— Нет, тут честь стрелецкая горит!

— Что тут горит? К жонке в сторожи приставили! Честь!

— А и то правда, отроем!

— Сами куды?

— В кабак!

— Откопаем жонку!

— А чем?

— Эво! Бердыши в руках, да я саблей подмогу.

— Мочно!

— Рой!

Подошли, отрыли женщину и за руки выволокли из ямы.

— Ена, парень, нагая?

— Ништо! Обряжу в жупан, сам пройдусь в зипуне. Держи одежу, жонка!

— Голова у детины, хошь в попы ставь!

— А жонка-т с икрой!

— Грудастая…

— Э-эй, черти-и!

Голос зычно плыл по площади!

— Ой, мать твою перекати поле — пятидесятник!

— Батоги нам!

— Кнут! Чего делать, в обрат копать жонку? Увидит.

— Не копать, соколы: вы жонку пасите, я с боярскими детьми хорошо лажу.

— Иди, детинушка, веди сговор, угомони черта!

— Э-эй, стрельцы!..

В ответ шаги и голос:

— Тут я!

— Ты тут, драный козел, твою перепечу! А где другая сволочь?

— На месте стоит!

— А ты, щучий сын, пошто без бердыша, пошто не в сукмане?

— Сабля при бедре, зипун на плечах!

— Вон ты что-о?!.. Эй, стра-жа-а!..

В сумраке сверкнуло лезвие сабли. Слово «стража-а» не окончено. Тело начальника осело к земле и распалось на два куска.

Детина вернулся к стрельцам.

— Куды он делся? — спросил один.

Другой засопел и громко, как бы про себя, сказал!

— Так-то не ладно!

— Чего не ладно?

— Начальника посек! Понял? Мы в разбое…

Другой, еще более хмельной стрелец захихикал, закашлялся, потом отдышался, сказал:

— Начали сечь — туды ему, сатане, и дорога! Дай посекем в куски?..

Приволокли подтекающее кровью половинчатое тело начальника к огоньку образа.

— Матерый, черт! И как ты его, вольной, мазнул? Не всяк мочен такое…

— Одежу вниз! Секите его на куски, да в яму замест жонки — и в кабак.

— Вот те хрест, в попы тебя, казак, — голова-а!

— Дальше попа не видал? Я, може, в патриархи гляжу!

— Хо-хо-хо. Сатана-а!

— В па-три-архи-и?!

Языки и руки стрельцов худо слушались. Казак, как говорил, сделал все. Пошли.

Сторожа на росстанях улиц снимали перед ними бревна-колоды. В иных местах отпирали решетчатые ворота, спрашивали:

— Куды, служилые?

— Воров в Земской приказ!

— Мы сами воры-ы!

— Чого рот открыл до дна утробы? Тише-е!

— Начальника-то, а-а? Кровь на тебе, и я в кровях…

Казак остановился:

— Вам, браты-соколы, дорога на Дон, утечете: на Дону много вольных сошлось, там рука боярская коротка.

— А ты?..

— Я оттудова и туды приду!

— Врешь!

— Давай, Дема, поволокем его с жонкой в Разбойной?

— В Разбойной?[4] Пойдем! Руки, вишь, у меня в крови…

— Вот вам еще водки! Пейте, загодя спать, а утром знать будете, что делать.

— Водку? Давай!

— Дуйте из горлышка!

Падая и подымаясь, с лицами, замаранными кровью, стрельцы пошли вдоль улицы. Казак потянул одетую в жупан женщину в переулок, выглянул из-за угла. Стрельцы про них забыли, — шли, падали и, поднимая один другого, шли дальше.

— Веди, жонка! Спасайся от могилы! — плотнее запахивая женщину в жупан, сказал казак.

Женщина дрожала, едва держалась на голых ногах, черных от грязи и холода. Сверкнули белым жестяные главы многочисленных церквей. Где-то зазвонили. Загалдел народ; на ближайших рынках, словно на пожаре, заспорили и закричали женщины, торгуя холст и нитки. Берестовые и тесовые крыши на неопрятных домишках все яснее и пестрее выделялись.

— Будь крепче! Идем, кабаки отперли.

— Иду, голубь-голубой… Иду, а тяжко идти…

2

Кабак гудел. Широкая дубовая дверь раскрыта настежь… Едкий воздух сивушного масла, спирта, потных тел, подмоченных лохмотьев и рубищ не давал дышать непривычному к кабацким запахам. Светлело в бревенчатой обширной избе с заплеванными стенами и чавкающим от грязи земляным полом. За стойкой на стене висела желтая бумага с черными крупными буквами. В стороне в железном подсвечнике на ржавом кронштейне горела оплывшая сальная свеча, мутно при утреннем свете скупым огоньком пятная бумагу. Каждый, кто смотрел на бумагу, мог прочесть: