Алексей Корнеев - Высокая макуша
— Да-авай, — согласился я.
Мы чистили на ходу не остывшие еще картошки, грели ими руки и желудки свои грели, уписывая с аппетитом, забыв про соль. Из дома мы вышли натощак, и подаяние Матросихи подкрепило нас, прибавило нам смелости.
Матросихин бугор обежали быстро. Два дома, где залаяли на нас собаки, обошли стороной, а в трех нам подали по увесистому ломтю хлеба. Затем спустились под бугор и повернули обратно, чтобы начать обход другого порядка. Мы и без Матросихи знали, что в крайнем доме живет Валет, как прозвали его за то, что валял он валенки. К нему ходили и наши деревенские, упрашивая свалять получше да поскорее, до зимних холодов. Но заказов у него было столько, что он не управлялся, хотя и жена помогала, так что приходилось еще бутылкой его задабривать. Жил он, как говорили знающие люди, «на большой с накрышкой», без мяса и без стопки обедать не садился, и мы надеялись, что если не посадят нас в этом доме за стол, так подадут хоть как следует, может, и ветчинки отрежут.
Собаки у Валета не было, дверь в сенцы открылась при первом же повороте щеколды, и мы вошли в избу. Так и хлынуло навстречу нам облако теплого пара, и в белом густом тумане не сразу мы различили, что творилось в доме у Валета. Лишь оглядевшись как следует, заметили: склонился сам хозяин над своей работой, смурыгает-смурыгает здоровущий, во весь стол, темный блин — подобно тому, как хозяйки раскатывают тесто на лапшу, — и вода из этого блина струею льется не то в корыто, не то в кадку, и пахнет во всем доме распаренной овечьей шерстью. Вальщик, окутанный густыми белыми клубами, — как демон в этом жарком тумане, и только когда взглянул на нас, увидели мы его, облитого потом и голого до пояса, с темной волосатой грудью. Нелегкое, видать, это дело — валенки валять. Постоять бы да рассмотреть получше, но тут и хозяйка мелькнула в тумане. Подплеснув горячей воды в корыто или в кадку, шагнула к нам и спросила без любопытства:
— Что вам, ребятки?
— Икуированные мы, те-е-тенька-а, — затянул Андрей.
— Голодныи-и, — помог я ему.
Хозяйка снова метнулась в туман и скоро вышла оттуда с двумя блинами и парой вареных картошек.
— Не прогневайтесь, ребятки, некогда с вами, — проговорила она, сунув нам все это поровну, и тут же скрылась в тумане.
Мы переглянулись, переступили с ноги на ногу и, вздохнув, повернулись к двери.
— Вот и накормили нас, — буркнул Андрей, оглядывая подаяние. — Ну что это — блин да картошка…
— На чужой, каравай рот не разевай.
— И правда, — согласился он.
Зато в соседнем доме — с виду он был неказистее Валетова, и жили в нем беднее, — посадила нас хозяйка за стол, налила щей чашку, картошки подала обжаренной, а на запивку молока по кружке. И пока мы ели, все расспрашивала, откуда и куда идем, вздыхала да охала, покачивая головой. Мы так натрескались, что в боках заломило. А вдобавок она протянула «на дорожку» горбушку хлеба, разрезав ее пополам.
— Чем богаче люди, тем жаднее, — по-взрослому заметил Андрей, выходя на улицу и кивая в сторону Валетовой избы.
Дальше стоял кирпичный дом под железом, большой и с высоким крыльцом. Подходя к нему, мы загадывали: хорошо подадут нам в этом доме или, как у Валета, сунут что-нибудь по мелочи, для отвода глаз? Мы подошли к крыльцу, и Андрей первым ступил на порожек. Но только он звякнул щеколдой, как откуда-то, небось из-под крыльца, вылетела черная собака с теленка, кинулась на нас с злобным лаем, и мы кубарем скатились с порожков, заорали с перепугу, ударившись под гору. Выхватив на бегу кусок хлеба из сумки, Андрей швырнул его собаке, та на мгновение остановилась, проглотила — и снова за нами. Мы бежали, спотыкаясь, увязая в снегу, и все швыряли из сумок. Так, перепуганные, в одну минуту оказались под бугром у ручья и тут только остановились, переводя дыхание. Оглянулись и видим: подбирает собака наш хлеб, довольно поматывая головой, да посматривает в нашу сторону. Доела, вильнула нам хвостом и пошла себе к дому.
— Ну вот, насобирали, — потерянно проговорил Андрей и замигал-замигал, готовый расплакаться.
— Не укусила? — спросил я, оглядывая его со всех сторон.
— Растерзала бы, кабы не хлеб. Смотри, какая выросла. Тю, псина, тю-ю-у! — крикнул он, осмелев.
Мы засвистали ей вслед, собака оглянулась, постояла с минуту и даже не гавкнула, считая, видно, дело оконченным, скрылась под крыльцом. В другой раз, может, и рассмеялись бы мы, да тут уж не до смеха: весь хлеб покидали из сумок. Как нарочно, никто не вышел из дома, не отогнал зверюгу.
— Ну, что будем делать? — спрашиваю Андрея. — Дальше пойдем?
— Дальше… — озлился он. — Хочешь, чтобы собаки загрызли?
— Не у всех же они отвязаны!
— Узнай попробуй, у всех или нет.
Не хотелось возвращаться домой с пустыми руками, но и дальше мы не решились продолжать свои похождения: так напугала нас свирепая собака. Дома нам посочувствовали, больше и не пускали на такое дело: чего доброго, мол, собаки разорвут, да и позориться перед людьми…
8 января. «Надо свою мельницу свастожить, — сказал отчим. — Тогда и в Чадаево можно не ездить, не платить там гарнец».
Гарнец, как называли попросту гарнцевый сбор, — это плата натурой в размере девяти процентов отвеса зерна. Конечно, невыгодно нам было хлебом платить, когда самим есть нечего.
А мельницу-самоделку я видел: два толстых круглых чурбака с набитыми в них чугунными осколками. На верхнем кругляке ручка, крутишь его за эту ручку, как жернов, и растирается о чугунную набивку зерно, сыплется из желобка тонкая-претонкая струйка. А придумал эту мельницу кто-то из окруженцев, когда они скрывались от немцев в нашей деревне. Вот и пошли тогда с легкой руки самодельные мельницы.
Отчим и правда, не откладывая в долгий ящик, принялся в тот же день за дело. Высмотрел на нашей усадьбе старую лозину толщиною в полметра, отпилили мы с ним два чурбака — один потолще, для нижнего «жернова», другой потоньше, для верхнего. Потом разыскали на задворках старый чугун, разбили его на осколки и принялись заколачивать в чурбаки. Провозились над ними целых два дня, а все-таки смастерили мельницу с ковшиком — для засыпки зерна и с желобком — для выхода муки.
Мать раздобыла у кого-то взаймы пуд ржи, и мы молотили ее три дня с утра до вечера. Приходилось пропускать с двух раз, потому что с одного не мука получалась, а зерно пополам.
Тетя Настя, заглянув к нам по соседству, все похваливала:
— Ну вот, Машка, и вырос у тебя помощничек. И от пожара избу спас, и на хлебушки вот намолол. А теперь в колхоз небось работать пойдет. Как раз и молотьба, сказывают, начнется вот-вот. Мой-то Федька готовится, валенки отец ему чинит.
Федор постарше меня, ему и правда пора уже в колхозе работать. Да и я бы пошел солому возить, если бы не школа. Разнесся слух, что скоро начнутся занятия в школе, и я с нетерпением ждал этого дня.
— Он у нас в книжки ударяется, пускай себе учится, — вступилась мать.
— А что, и это неплохо, может, ученый из него выйдет, — отозвалась тетя Настя.
12 января. Сегодня ясная погода, целый день слышались гул самолетов, взрывы бомб и снарядов, стрекот пулеметов. Наши деревенские ходили на поденку на станцию и рассказывали, что это обучаются стрельбе красноармейцы. А самолеты летают и наши и немецкие — разведчики и бомбардировщики. Сам видел, как пролетели три наших самолета и один американский. А станцию бомбили немецкие, потому что заметили наших военных. Видно, разыграются весной сражения…
Жизнь у нас постепенно налаживается. Из Тулы до нашей станции пошли поезда, привозят письма и газеты. Надо написать письмо в Электропередачу — как там крестная и дедушка, живы ли, здоровы?
Дядя Ваня Кузнецов, отчимов брат, уже работает в Плавске, на заводе. Там все восстанавливается и приводится в порядок, райком и райисполком дают свои распоряжения. Принес он свежие газеты, я попросил и читал их дома вслух, до последней строчки. Много новостей случилось. За каких-то полторы недели нового года Красная Армия освободила Керчь и Феодосию, Калугу, Козельск, Белев… Только за первые пять дней войска Западного фронта освободили от оккупантов 572 населенных пункта. А трофеев сколько немцы оставили — танков, машин, орудий, всякого военного добра! А убитых и раненых — трудно перечесть!
Радоваться можно за наших храбрых бойцов. Но и «работать» им придется, наверно, долго и упорно. Много-много еще наших городов и деревень под сапогом врага!
16 января. Сегодня призвали на фронт дядю Федосея Тимофеева, председателя колхоза, дядю Егора Глухова и дядю Мишу Бузова. А Митька Черников, Ленька Баранов и другие ребята, рождения с 23-го по 27-й год, ездят каждый день на станцию — чистят снег на железной дороге. Мой отчим тоже ездит туда на поденку — как мобилизованный. Снегу нынешней зимой навалило невпроворот.
