Михаил Соколов - Искры
Долго колесил Яшка по степи, а когда вернулся домой, было уже совсем темно и в окнах хат светились красноватые огоньки.
3
Загорулькины только что поужинали. Нефед Мироныч, встав из-за стола, прошелся по комнате, ковыряя спичкой в зубах и громко икая. Дарья Ивановна с Аленой убирали со стола. Настроение у всех было подавленное. Ведь Яшке вскоре уходить на службу, а он опять поругался с отцом и даже не идет домой.
Яшка пришел угрюмый. Не спеша он снял фуражку, молча помыл руки, причесал свои черные волосы и сел за стол.
— Мамаша, налейте мне борща, — глухо сказал он.
Нефед Мироныч налил стакан вина и поставил его перед Яшкой, незлобно проговорив:
— Где это тебя носило? Чи с милой прощался?.. Пей, на службе не балуют им.
Яшка, отодвинув стакан в сторону, принялся есть борщ.
— Не приучайте, — не сразу ответил он. — А то как раз в одних штанах помру, как дед.
Нефед Мироныч смолчал. Сняв чирики, он лег на кровать, заложил руки под голову. «Злой, паршивец, весь в деда вышел», — подумал он, бросив на Яшку хмурый взгляд.
Дарья Ивановна собрала со стола крошки хлеба, спросила у Яшки, не холодный ли борщ, и придвинула к нему вино, сделав знак, чтобы он выпил. Но Яшка опять отодвинул стакан.
Некоторое время прошло в напряженном молчании. Алена торопливо убрала посуду, подмела пол и бросила, мусор в печку. Что-то шепнув матери, она покрыла голову серым пуховым платком и ушла к бабке в землянку.
Дарья Ивановна не прочь была последовать за нею, но опасалась, как бы у отца с Яшкой не вышло драки, и стала мелом подбеливать печку.
Яшка ел быстро и мало, отказался от квашеного молока и, поднявшись из-за стола, стал одеваться.
Нефед Мироныч задержал его.
— Садись, поговорим, — сказал он и тяжело поднялся. Глянув через спинку кровати, выпито ли вино, он остался сидеть на перине, свесив ноги и щупая поясницу, и заговорил глухим голосом — Вот на днях проводим тебя на службу… Ох, боже ж, как колет! — болезненно искривил он лицо.
— Давай отрубей напарю, Мироныч, опять простыл небось, — с готовностью засуетилась Дарья Ивановна, видя, что дело идет к миру.
— Напарь житных… Уйдешь ты на четыре года, может и «прощай» батьке не скажешь, — продолжал Нефед Мироныч. — А вернешься — гляди, и косточки батькины сгниют, и добро все пеплом за ветром пойдет. Вот я и хочу погутарить по-семейному… Куда ты думку больше держишь — в офицерья или по хозяйству пойдешь, когда, бог даст, отслужишь? А может, жениться хочешь, да таишься от нас с матерью? Одним словом, я за тобой давно примечаю: какой-то ты не такой стал, сынок, как летошний год, к примеру. Дуешься, таишь все от нас. Чем я тебя обидел? Говори напрямки, не бойся. Может, я на самом деле не так делаю и обижаю вас с Аленкой? Она ить с тебя примеры берет. Видал? Ушла и хоть бы слово сказала.
Он зашаркал по полу чириками, норовя надеть их на ноги, грузно встал и, принеся из горницы почти полную четверть, стал переливать в нее вино из стакана.
— Купил на проводы, мол, выпьем — по-семейному, а ты и в рот не хочешь брать… Эх, Яшка, Яшка! Надеялся я на тебя, как на каменную гору, а выходит ты… Тройку носишь, даже картуз не казацкий! Чуб даже… — не договорил он и понес четверть в горницу.
Яшка стоял у двери, опустив голову и гладя рукой по черной кашемировой своей фуражке. Настроение у него было и без того подавленное; ему хотелось уединиться, еще раз обдумать свои планы и тогда уже поговорить с отцом окончательно. До призыва оставались считанные дни, надо было торопиться, быть может, придется ехать в Новочеркасск к Оксане, если отец не согласится хлопотать об освобождении от военной службы, а он вот тянет за душу одними и теми же вопросами. Что ему отвечать? Ведь Яшка днем ясно сказал отцу, что не хочет идти на военную службу и просит его помочь откупиться, что он смотрит на жизнь своими глазами и устраивать ее будет по-своему. О чем же еще говорить, если отец не согласен с ним?..
— Мы с вами, батя, не сговоримся. Сегодняшний день меня убедил в этом окончательно.
— День днем, а это вечер. В чем же мы с тобой должны сговориться? От службы хочешь увильнуть? — хмуро, но примирительным тоном спросил Нефед Мироныч и сел на табурет, прислонясь спиной к печке.
— Да.
— И чтобы отцы сынам не перечили?
— Да.
— И чтоб я брал в зятья всякую шантрапу?
— Не вы, чтоб Аленка сама выбирала. Ей жить, а не вам…
— Так, так… Умные советы образо-о-ованного сына, — насмешливо протянул Нефед Мироныч. — Казацкие речи слышу — нечего сказать. И это говорит молодой Загорулька! — многозначительно поднял он палец и раздраженно загудел: — Страмотницкая душа! Может, отец должен за тебя спину гнуть, унижаться перед всякими али деньги давать, чтобы сына освободили от его святого долга, от службы?
Яшка надел фуражку, намереваясь оборвать этот бесполезный разговор, но задержался на минуту, посмотрел отцу в лицо острым взглядом и заявил:
— Вас исправит могила, батя. Вы никогда не поймете меня, никогда не согласитесь со мной, а я тоже с вами не соглашусь. Скажите прямо: можете вы устроить опять так, чтобы меня не взяли?
Нефед Мироныч крепился. Он молча прошелся по комнате, заложив руки назад.
— Можете дать мне до отдела пять тысяч рублей? — продолжал Яшка, на всякий случай следя за ним, чтобы не ударил.
— Сколько?
— Пять тысяч рублей. Останусь — через два года верну вам десять тысяч… Пятнадцать тысяч, если на то пошло! Дайте только мою долю.
Нефед Мироныч захохотал, подбоченившись, и весело прошелся по комнате.
— Из моего же добра и мне тысячи. Ха-ха-ха!.. Я ему выделю пять тысяч, а он возвернет… слышь, мать? — обернулся он к сидевшей на лавке Дарье Ивановне, — аж целых десять тысяч. А на другой день… ох, уморил! — смеялся он, присаживаясь на кровать, — а на другой день к отцу прибежит — дайте, мол, еще, батя, сдыхать приходится!
Яшка высокомерно тряхнул головой, натянул на лоб фуражку и гордо выпрямился. Глаза его засверкали, и Нефед Мироныч не мог удержаться от похвалы. «Офицер! Генерал настоящий!» — подумал он.
— Я с вами не для смеха говорю, отец, — по-чужому, строго сказал Яшка. — Пять тысяч, что вы дадите мне, останутся у меня, но я сделаю им такой приплод, что они через три года приведут мне не пять, а двадцать тысяч. Тридцать, если хотите знать! Дайте мне ваши двадцать тысяч, что без дела лежат в банке, и я на ваших глазах через два-три года сделаю из них двести! У вас же они приносят в год сотни дырявых рублей.
Эх вы… старый Загорулька! — усмехнулся он и, цокнув щеколдой, вышел.
Тут уж Нефеду Миронычу было не до смеха. Он нетерпеливо заерзал на перине, замигал глазами, обернулся к жене, как бы проверяя, не спит ли он.
— «Дырявые сотни». Пять тысяч, двадцать тысяч, двести тысяч… — повторял он Яшкины слова. — Постой, как же это — двести тысяч? Откуда, каким родом? Нет, или он сумасшедший, или я дурак.
Он вскочил с кровати и закружил по комнате, босой, в длинной рубахе, выпущенной из-под жилета.
— Двести тысяч! Двести ты-ы-сяч, шутка?! Да это ж мир можно купить с потрохами!
Закипел чайник, брызгая на раскаленную плиту. В комнате запахло сырой глиной, паром. Дарья Ивановна отставила чайник в сторону, спросила:
— Сейчас запарить отруби, Мироныч?
— Отвяжись с отрубями своими!
— Ты ж сам велел, житных еще сказал…
— Да пропади они пропадом житные, пшеничные и какие там еще! — рассердился Нефед Мироныч; бросив взгляд на дверь, где только что стоял Яшка, он спросил: — Ты слыхала?
Дарья Ивановна насыпала отрубей в макитру.
— Ничего я не слыхала, а отрубей я все одно запарю.
— Ой, боже ж наш милосердный, — охватил Нефед Мироныч голову и сел на кровать, — и на что ты сотворил эту породу дурную, непонятливую? Она не слыхала!
— Про двести тысяч слышала, не позакладало, — невозмутимо ответила Дарья Ивановна.
— А-а, слышала? Но ты их в руках не держала, тысячи эти, и ты ничего не понимаешь! Двести тысяч… за три года, а? А я в хороший год две тысячи возьму чи нет. Господи, да что ж это делается? Нет, брешет, улестить хочет. Обманет, истинный бог обманет! Он хитрый, хитрый, паршивец.
— Яшка не обманет, Мироныч!
— Не обманет? — как на пружинах обернулся Нефед Мироныч в сторону Дарьи Ивановны и, помолчав немного, заговорил более спокойно, задумчиво, как бы рассуждая с собой: — Да-а. В таких делах отца не обманывают. Я знаю, об чем он толкует. И он это сделает. В жилу вытянется, а на своем настоит! Отмер на ветряке… настоял? Настоял. В лавке на свое повернул? Повернул. Косарей объегорил? Объегорил. А уж все другое непременно сделает. Этот заставит не токмо сотни бежать к нему во двор, — сами камни перед ним затанцуют вприсядку и обернутся в золото. Вот он какой, мой сын! — поднял он палец кверху и слегка ударил себя ладонью по голове. — А я… Эх, дурак старый! Пятиалтынный на целковый наживал и благодарил бога — «счастье». Ха! Какое это счастье?
