Михаил Соколов - Искры
Дядя Василь поднял шум:
— Проходчик, кажись, задохнулся.
Шахтера выволокли из кутка, сбрызнули ему лицо водой, а спустя несколько минут он вновь взялся за обушок.
Выслушав наставление дяди Василя, Леон взял в руки пилу, осмотрел ее деловито и по меткам крепильщиков принялся отпиливать концы толстых дубовых бревен, готовя крепь.
Глава четвертая
1
После ухода Леона с хутора жизнь в Кундрючевке вошла в обычную свою колею.
Степан Вострокнутов, надеясь вернуть полпая своей земли, подал на Загорулькика прошение наказному атаману и со дня на день ожидал ответа.
Егор Дубов, вызванный в Новочеркасск по жалобе Нефеда Загорулькина, вернулся с бумагой от окружного атамана, в которой Калине предлагалось дело о ранении сына Дубова и об убытках, причиненных Егором хозяйству Загорулькиных, уладить миром.
Молодежь, пьянствуя и гуляя до зари, бурно доживала в хуторе последние дни и не сегодня-завтра должна была уйти на военную службу.
И только дед Муха не тяготился никакими хлопотами. Он сдал хозяину многочисленные банки варенья, что день и ночь варила бабка Муха, отправил на станцию Донецкую три подводы ящиков с яблоками и грушами, и теперь целыми днями проводил время то возле кабака со стариками, ожидая, не угостит ли какой казачок рюмкой водки, то слушал увлекательные рассказы какого-нибудь охмелевшего проезжего скупщика мехов и кожи, а нет — ходил по степи, выкуривая из нор лисиц и байбаков.
Бабка Муха выбрасывала его шкурки на двор, так как они издавали отвратительный запах, грозилась, что не пустит и его самого в сторожку из-за того, что от его одежды несло так, как будто его самого окуривали. Дед Муха знал ее слабость: нет-нет, да покупал он на вырученные деньги катушку ниток или кусок мыла или обещал подстрелить на суп курочку, но старуха продолжала свое:
— Я как возьму твою оружию поганую да как стрельну по лысине!.. Это ж страм: ходит-ходит и ничего на суп не может добыть, — возмущалась она.
— Вот те крест! Беспременно принесу, — уверял дед Муха и тут же переходил в наступление. — Энтот раз принес — куда дела в три дня? Рази такую дичину так скоро съедают? Да ее благородные едят по святым праздникам, а она… Рыбы ей мало, зайцев мало, курочек мало. Нет бы оружию в порядке блюсти, чтоб стреляла без промаху, так она… Видали такое благородие?
Сегодня день на редкость удачный, и дед Муха, возвращаясь домой, еще в степи предвкушал похвалу старухи за его ловкость и сообразительность.
А случилось так. Шел дождь, ночью ударил мороз, и наутро земля покрылась коркой льда. Дед Муха, боясь, как бы где-нибудь не поскользнуться и не переломить ногу, подковал сапоги железными скобами и пошел на охоту. Едва он вышел в степь, как заметил стайку дроф. Затаив дыхание от радости, он подкрался к хитрой птице и увидел, что она не только не может улететь, так как перья ее обледенели, но даже не в состоянии далеко убежать по обледеневшей земле. С ловкостью молодого парня он стал ловить дудаков и перевязывать им крылья суровыми нитками, раскровянил нос, то и дело падая, и наконец благополучно закончил охоту. Отдохнув, довольный удачей, он, как гусей, погнал шесть птиц по дороге на хутор.
Сад и сторожка его были на краю хутора. Но не прошло и получаса после появления его на улице со своей добычей, как явился к нему сиделец и позвал к атаману. Дед Муха встревожился:
— И с чего б это ему, скажи, вздумалось меня требовать? В толк не возьму.
— А ты две птицы положи в мешок, отнеси ему, вот и весь толк, — посоветовала бабка.
Она сама поймала птиц, положила в мешок, и дед Муха отнес их к атаману.
По дороге домой ему встретился Игнат Сысоич. Подмышкой у него была кожа и две колодки.
— Здорово дневали, Спиридоныч. Я слыхал — тебе бог отару дудаков на двор пригнал? Скорей режь, — посоветовал Игнат Сысоич, — а то всех Калина заберет.
— Пойдем, глянешь, Сысоич. Полпуда каждый, не меньше. Поймаешь себе, какой сердцу люб.
Дела у Игната Сысоича обстояли неважно. В первые дни, после того, как Загорулькин отнял землю, он пал духом, и Марья опасалась, как бы он не сделал чего над собой. Он плохо ел, ночи просиживал возле печки, одну за другой выкуривал толстые цыгарки и целыми днями пропадал из дому. Уйдет куда-нибудь с утра и лишь вечером явится — усталый, разбитый. А бывал он у Степана Вострокнутова, у своего друга, Фомы Максимова, у других мужиков, просил у них совета, как ему быть. Потом шел в степь, колесил по чужим загонам, по нетронутой целине, и сердце его ныло ют боли. Ведь кругом столько было земли, а у него вот нет ее. Ни сажени. «Ну, что я теперь? Куда я дену свои руки? Ах, боже, боже, за какую вину ты караешь нас?» — думал он, тяжко вздыхая и не знал, что делать. Бросить хутор и идти искать удачи по белому свету он не решался. А если судьба вознаградит его мученическое долготерпение крохой счастья? И, по совету Максимова, он решил вновь заняться чеботарным делом, надеясь заработать денег на аренду земли.
Едва Игнат Сысоич возвратился от деда Мухи с дудаком в руках, как в хату, низко нагибаясь, вошел Егор Дубов.
— Здорово дневали в вашей хате, — несмело поздоровался он и, сняв картуз, поправил большой красивый чуб.
Игнат Сысоич уже привык к частым посетителям — заказчикам обуви, но этот человек зашел к нему впервые за всю его жизнь на хуторе, и он удивился.
— Слава богу, Егор Захарыч. Проходи, садись, — пригласил он нежданного гостя.
Егор сел, достал кисет и предложил на цыгарку.
— Закури, Сысоич, турецкого. Баба в сундуке все держала для духу, а теперь не до того, — невесело проговорил он, и голос его осекся.
После случая с сыном это уже был не тот Егор, от которого с презрением отворачивались старухи и с кем боялись здороваться молодые казачки, не желавшие навлечь на себя недобрую молву хуторянок. Осунувшись, перестав следить за собой, он пятый месяц ходил, как пришибленный, нигде не бывал, не пил и не буянил в доме, и единственной его мыслью было вылечить сына. Что-то изменилось в нем, что-то повернулось в душе, и все неожиданно предстало пред ним в другом свете.
Теперь ему было жалко и сына, и жену, и по-дурному растраченной молодой своей жизни.
Игнат Сысоич осведомился о здоровье его сына, посочувствовал его горю:
— Я слышал, что бабка Загорульчиха с оружием в коридоре стояла, как ты крушил их. Это страсть что за люди! Таки стрелять по детям, а? — тихо говорил он, удрученно качая головой.
Хлопотавшая возле печи Марья послала ему строгий предупредительный взгляд, напоминая, что Егор казак и с ним надо поосторожней. Но Игнат Сысоич не обратил на это внимания.
— Да-а, пятый месяц сынишка лежит, да чи вылежит? — глухо произнес Егор. — Я только об одном жалкую: не подвернулся Нефед мне в тот день, как я во дворе его был. Ну, я еще сойдусь с ним на перекрестке.
— Бог с ним, Егор Захарыч: этим горю не пособишь, а себя загубишь, — сочувственно заметила Марья.
— Мне свою голову не век носить, Алексеевна. На первой войне все одно полетит с плеч за чужое счастье. Казацкая голова — чужая сума, в любой день сымут.
Игнат Сысоич, кряхтя, подложил в печку хвороста, заметил:
— Так-то оно так, парень, а задарма кидаться ею тоже не дело. Ты лучше сынишку вызволяй из болезни.
Егор опять помолчал некоторое время. Игнат Сысоич заметил, что он что-то хочет сказать и не решается, и продолжал:
— А ты бы в город отвез его, в хорошую больницу, — посоветовал он и хотел добавить, что Чургин поможет в этом деле, да Марья опередила его:
— Заедешь к Илюше, зятю нашему, он и поможет устроить в больницу.
— И я хотел об этом. А нет — в Черкасск можно, Аксюта пособит, — подтвердил Игнат Сысоич.
Егор поднял голову, посмотрел на них и не знал, что и говорить от радости. Ведь он за этим-то как раз и пришел! И вот они сами предложили ему помощь.
— Ну, спасибо вам, Сысоич, спасибо, Марья Алексеевна! Спасибо, хуторяне, — растроганно сказал он и встал, не зная, то ли руки пожать им надо, то ли в пояс поклониться. Наконец он пожал руки и поклонился. — Я, по совести сказать, боялся просить: у вас горе было, вас не знал, а самого оно догнало — нашел, где живете. Помогай, Сысоич, а я уже — чем могу. Денег нет, сам знаешь — пару быков пролечил на сынишку, а от пая отрежу десятинки три.
Теперь Игнат Сысоич не верил своим ушам.
— Бог с тобой, да не за что вовсе! Ну, Илюша там или Аксюта, а мы…
— У меня под толокой как раз гуляет три десятины, — продолжал Егор, переминаясь с ноги на ногу. — Бери, и с богом. Надо пособлять друг дружке, оно и горе меньшает от этого.
Игнат Сысоич не знал, куда и посадить своего благодетеля, так что Егору даже стало неловко, что он из пятнадцати десятин пая пообещал три, а не больше, и в душе он был уже согласен прибавить еще две. «Все одно, я всю не обработаю двумя бычатами».
