Михаил Соколов - Искры
— Может, полбутылочку обласкаем? Алексеевна дудака там жарит, а какая она дичина без беленькой? — предложил Игнат Сысоич, засуетившись, но Егор отказался.
— Дичины можно, а более ничего не надо, Сысоич. Бросил я ее, водку.
— Да оно и хорошо. Я сам в рот не брал, да с Нефедом тогда… — обмолвился Игнат Сысоич и замолчал смутившись.
2
После обеда Игнат Сысоич живо оделся и направился к Максимовым похвалиться своей радостью и попросить Федьку написать письмо Леону. Он шагал быстро, с легкостью, с какой ходил лет двадцать тому назад, и лишь по его сутулой фигуре видно было: нет, не ходить ему больше молодецкой походкой, не расправить широкую, когда-то могучую спину. Жизнь медленно, но неумолимо сгибала его все больше, и нет силы, чтобы помешать этому. «Половку надо приберечь — кобыле на весну, как находка будет. Пшенички десятинки на две еще-б не мешало перекружить — не забыть бы кружало у Фомы захватить. Кобылица, бог даст, до весны протянет, а там травкой подправится», — сам с собой обсуждал Игнат Сысоич новые хозяйственные планы, распределяя обещанные Егором три десятины. Но десятины эти на редкость оказывались малыми, и он мысленно кроил их на половинки, чтобы посеять и посадить всего, без чего нельзя обойтись в хозяйстве.
Проходя мимо дома Загорулькина, он скосил глаза на высокие тесовые ворота и заметил, что кто-то вышел на улицу.
— Здорово дневали, дядя Игнат! — неожиданно услышал он за своей спиной и с неохотой оглянулся. К нему вразвалку, неторопливо шел Яшка. За последнее время он похудел, стал как бы выше ростом, чернявые усики его отросли, выделялись заметней, и от этого он казался старше своих лет.
Игнат Сысоич давно не встречался с ним и обратил внимание: Яшка был одет в суконную тройку, вместо казацкого картуза на нем была черная фуражка, лицо по-городскому выбрито, и, что особенно бросалось в глаза, вовсе не было чуба.
Яшка подал ему руку, сочувственно сказал:
— Постарели вы, дядя Игнат. Скоро белые станете.
— Побелеешь, парень, от такой жизни.
Некоторое время они не знали, о чем говорить. Игнат Сысоич недоумевал, зачем Яшка его остановил, и неприязненно ждал его вопросов, а Яшка обдумывал, с чего начать, чтобы узнать что-нибудь об Оксане.
— Что это ты в праздничном? — наконец спросил Игнат Сысоич и медленно пошел по скользкой дороге. — Или отсрочку новую дали?
Яшка зашагал рядом с ним, опустив голову и заложив назад руки. Носком сапога он лениво бил по отставшим от земли ледяным коркам, и они, дробясь на кусочки и шурша, разлетались в сторону.
— Иду, — не сразу ответил Яшка. — Она мне нужна, как мертвому новая рубаха, служба та. С отцом только что говорил — мол, нельзя ли опять так сделать, чтобы деньги за меня послужили? Ну, старик поначалу задумался было, а потом расходился так, хоть святых выноси: царь… подпора, казаки, почести, — замолол такое, что я ушел. — Яшка говорил без всякого стеснения, и его слова и вольная манера, с какой он держался, удивили Игната Сысоича.
— Ты, парень, что-то переменился здорово. Казак — и не хочет царю служить! Значит, бунтуешь, выходит? Смотри, отец шкуру сдерет за такие речи.
Яшка усмехнулся.
— Минуло это время, дядя Игнат. Он всю жизнь ходит в чоботах, а нынче калоши в моде… Как Левка там, ничего не пишет? — перевел он разговор, желая приблизиться к цели своей встречи. — Он в Новочеркасск подался чи на шахту?
— Пишет, заезжал к Аксюте, а потом на шахту, к зятю уехал.
Яшка рад был, что Игнат Сысоич сам упомянул об Оксане, и, сразу оживившись, перевел разговор на свое:
— Оксана весной кончает гимназию. Счастливая! А я вот сам учусь, книжки разные в Александровске покупаю, да какое это ученье!
— В офицеры выйдешь. Это другим надо горевать.
— Эх, дядя Игнат! — вздохнул Яшка, — Ничего вы не знаете. Имей я образование, я был бы другим человеком! Вот вы недовольны на меня из-за отца, а разве я виноват? Или Аленка: разве она не пошла бы за Левку? У нас своего богатства хватит, даром, что погорели. Отцу все мало, все норовит побольше скопить. А для чего, для какой пользы? Да ты дай мне какой ни на есть капитал, и я раздую его за два года впятеро! И благородно, не так, как он, — дрался с вами и нас опозорил. Оксана, и та меня корила, а при чем мы тут с Аленкой, дядя Игнат? Мы не хотим жить, как он, — и будет по-нашему, — закончил он свою взволнованную речь, и, достав папиросы, предложил Игнату Сысоичу.
Игнат Сысоич был поражен: услышать подобное от сына такого казака — это выходило за пределы его разумения. Ему вспомнилось, как с ним не однажды говорил сам Нефед Мироныч и как он, не подозревая о его лукавстве, горбом расплачивался за свое доверие. Однако, украдкой посматривая на Яшку и вдумываясь в сказанное им, он видел, как Яшка выкладывает душу — смело, не боясь и доверяя ему. «Нет, этот не такой, — подумал он, — по всему видать. А про Оксану закидывает не зря».
— Насчет службы тебе видней, Яков. А насчет отца твоего скажу напрямки: бесчеловечная душа у него. Обидел он меня. Да, выходит, и вам с Аленкой несладко, — сочувственно сказал Игнат Сысоич. — Загубит жизни ваши молодые, и завянете вы, как первоцвет от мороза.
— Аленкина песня спета. Я уйду, и, конечно, все одно отец сделает по-своему… А вам я прямо скажу, дядя Игнат, — Яшка оглянулся вокруг и неожиданно заявил: — Кабы Левка не ушел, обвенчали б мы их тайно, и концы в воду.
— Да ты что, в своем уме? — нахмурился Игнат Сысоич. — Что ты мелешь?
— В своем, в своем, дядя Игнат, и не мелю, не бойтесь. Вы думаете, если бы, к примеру, я любил человека, ну, хоть Оксану, а она меня, и вы делали б то, что делает мой отец, так я бы ждал, пока вы согласитесь? Ей-богу, увез бы и тайно повенчался.
«Вона куда клонится дело, парень! Так бы и говорил», — понял Игнат Сысоич и добродушно усмехнулся.
— За чем же остановка? Что до меня, так хоть нонче за руки и в церкву. Мне, что ли, с тобой жить?
Яшка смутился: ему была приятна такая откровенность; но он не знал, о чем говорить еще, и стал прощаться.
— Это я к примеру сказал, дядя Игнат. Не подумайте…
— А если и подумаю, так что ж с того? — лукаво спросил Игнат Сысоич.
— Ну, прощайте, дядя Игнат, — заторопился Яшка. — Я скоро уеду отсюда. Кланяйтесь Левке, Оксане. Знайте, Яшка не Нефед Мироныч. Если вызволите Аленку — спасибо. А вернусь — в долгу не останусь. Мы тогда не так дело поведем.
Выхватив из кармана какую-то бумажку, он обеими руками схватил руку Игната Сысоича, крепко пожал ее, со словами:
— Не вернусь — добрым словом помянете! — и быстро пошел по улице, направляясь в степь.
Игнат Сысоич посмотрел ему вслед и покачал головой. Потом, почувствовав в руке бумажку, развернул ее и вздрогнул от изумления, не веря своим глазам: в руках у него был двадцатипятирублевый билет.
Он испуганно взглянул на шумевшую неподалеку детвору, на черные окна хат, на видневшуюся крышу дома Загорулькина и хотел догнать Яшку, думая, что он ошибся, но тот был уже далеко.
Пугливо озираясь, еле переводя дыхание от радостного волнения, Игнат Сысоич спрятал деньги и свернул в переулок. Неожиданный подарок Яшки опять изменил все его планы. Теперь он мог купить хорошего быка, коня-дончака, или корову-симменталку, или тридцать пудов пшеницы. И ему сразу захотелось купить все это, и он уже думал о том, как будет жить завтра.
— Да тогда ж и горе можно покатить! Фу-у, боже мой, я как все одно пьяный сделался, — вздохнул он, поднявшись на холм, и остановился, потный, возбужденный.
Внизу перед ним раскинулся хутор. От гололедицы весь он — и низко наклоненные, к земле, расщепленные и сломанные деревья, и крыши хат, и каменные изгороди, и сам земля — все сверкало ослепительным светом. Казалось: не хутор то был внизу, у речки, и не деревья и хаты во льду, а стеклянный сад кто-то рассадил ночью на месте Кундрючевки, и вот он горит в закатных лучах солнца и сверкает разноцветными огнями.
Никогда еще не видел Игнат Сысоич такого блеска, и щурил глаза, и не мог насмотреться на это необычайное, сказочное зрелище.
А Яшка шел по степи. Перед его глазами блестели поникшие стебли обледеневшей полыни, хлестали его по ногам, а он, не обращая на них внимания, все шел и шел вперед, сбивая сапогами тяжелый их покров, кроша его на мелочь, и льдинки звенели от его ударов и рассыпались по земле сверкающими брызгами.
От стеклянного шороха кустов, покачивающихся на ветру, в ушах у него стоял мягкий перезвон. Вспомнилось ему, как летом, в саду, он был с Оксаной, обнимал ее, как катался с ней в станице на каруселях и как тогда стоял над головой такой же приятный звон стекляшек. И он вновь и вновь мысленно возвращался к Оксане. Несомненно, Игнат Сысоич расскажет ей и Леону об этом четвертном билете, как, очевидно, рассказал о золотой пятерке, и передаст о сегодняшнем разговоре. Но достаточно ли этого, чтобы расположить ее к себе? Яшка понимал, что все это в сущности пустяки. Что еще надо сделать, чтобы завладеть сердцем Оксаны, расположить к себе Леона, Чургина? Много, много надо сделать. И Яшка вздохнул: «Мало у меня денег — вот беда! Деньги — это главная сила в жизни. Дай я им три — пять катеринок, и все они были бы у меня в руках. Нет, любой ценой надо избавиться от этой дурацкой службы. Надо поговорить еще раз с отцом и сказать кое-что на понятном ему языке».
