Юность - Николай Иванович Кочин
— А погреб?
— Какой погреб?
— Ну, да погреб за двором, с деревянной крышей…
Он повел нас в сад к Семену Коряге и стал топтаться на сухой земле за задними воротами.
— Здесь был погреб у него, я же хорошо знаю, — куда он девался?
За двором было совершенно ровное место, устланное яблоневой листвой, и нельзя было предположить, что здесь что-нибудь могло быть скрыто.
— Ройте, — приказал Яков, — глубже ройте!
Мы стали рыть дерн и тут же обнаружили, что он снимается с почвы, как пенка. Нетрудно было установить, что его принесли сюда с другого места. Под дерном мы нашли рыхлый слой земли, толщиною в полметра, который держался на досках; служивших потолком скрытого погреба. Когда мы подняли доски, нашим глазам представилась глубокая яма, выложенная внутри кирпичом. Она до половины была заполнена мешками с рожью. Яков подсчитывал мешки, когда выбежала на крыльцо хозяйка. Всплеснув руками, она с ревом бросилась обратно в избу. Вскоре проулком прибежал к нам Семен Коряга, в кумачовой рубахе, без пояса, босой, каким он лежал на печи. В руках на весу он держал железные вилы, как ружье, и кричал так остервенело и зычно, что меня забрал страх и я крикнул Якову:
— Дядя Яков, миленький, вылезай скорее, Семен Коряга вилами тебя сколет!
В ту же секунду разъяренный Коряга, подскочив к краю погреба, со всего размаху кинул туда тяжелые вилы. Мы все сразу притихли, подавленные этим поступком, и в первый момент растерялись настолько, что даже не успели удержать Корягу, и он столкнул в погреб еще три тяжелые доски. Слышно было, как, летя вниз, они ударялись о каменные стены погреба и глухо шлепались на мешки. Из погреба не донеслось никакого звука. Только в этот момент мы вышли из оцепенения. Вася Долгий богатырским локтем поддал Семену под бороду и разом сбил его с ног. И пока Коряга отряхивался от земли и сплевывал кровью, рыча на нас, дядя Яков вылез и объявил нам, какое большое количество хлеба было припрятано в яме. При виде невредимого Якова, Семен Коряга и впрямь обезумел. Он сорвался вдруг с места и корпусом столкнул Якова на острые зубья бороны. Яков охнул и комом повалился на землю. Мы бросились поднимать его. Семен Коряга, стоя у разрытой ямы, между тем кричал на всю улицу:
— Разбойники, креста на вас нету. Погодите, придет наш черед, мы заживо сгноим вас в земле. Иродово племя, басурманы!.. Караул, убили, жулики… убили!
И пока мы суетились около Якова, осматривали его и спрыскивали водой, Семен Коряга все кричал, что его «басурманы-жулики убили». По-видимому, он боялся побоев и хотел этим предотвратить их, создавая криком впечатление у соседей, что его обижают. Но до него никто из нас не дотронулся.
Подвернув смоченную кровью рубаху, мы увидели, что спина у Якова была истыкана железными зубьями бороны. Когда он пришел в себя и открыл глаза, я от него услышал:
— Сеня, пошли, дорогой, дополнительные сведения в волость о хлебных излишках.
Мы несли Якова на руках до его хаты. Он хворал целую неделю, но чекистам не сказал о причине своей хвори. Щадил он, что ли, Семена Корягу, великодушничал ли? А напрасно: потом сам в этом убедился.
Нам представлялось тогда, что мы кулака целиком разоружили, но время доказало, как сильно ошибались мы. Позднее, уже в эпоху нэпа, сидя на завалинках, они смеялись над нашей снисходительностью. И верно, как теперь я знаю, может быть, только половину излишков мы сумели тогда у них выкачать. Хлеб прятался еще в оврагах, в глухом осиннике, по берегам реки. Конечно, этот хлеб сгнил, и это в то самое время, когда городское население сидело на пайке и армия голодала.
ИЗ ТЬМЫ ВЕКОВ
…да по погостам и по селам ходят лживые пророки, и мужики, и женки, и девки, и старые бабы, наги и босы, и волосы отрастив и распустя, трясутся и убиваются.
Стоглав
Никогда не узнаешь, где споткнешься, и к новому ходьба — всегда дорогой риска. Кто знал, что нам будет страшна дурочка Агафьюшка?
Агафьюшка была дочерью горемычной солдатки. Когда отца провожали в солдаты, беременная жена с горя упала на улице и выкинула у телеги. Она выкинула, не донося ребенка месяц, и сама умерла. Ребенок этот каким-то чудом остался жив. Мир отдал его на воспитание пастуху Ереме, единственно из того мужицкого расчета, что там, где есть десять детей, одиннадцатый не помеха.
Пастух Ерема брал девчонку с собой на пастбище, и она там бегала за скотиной вместо собачонки. Она обгоняла овец и коз, и ребятишки ее боялись. Но вот, когда ей минуло тринадцать лет, бродяги ее застали спящей у реки и всей компанией изнасиловали. С той поры ужас застыл у ней в глазах, и она стала заикаться. Вернулся отец с японской войны, женился вновь и взял дочь к себе. Мачеха, бывшая старая девка, морила голодом, не одевала и колотила падчерицу. Падчерица в доме напоминала ей свою незадачливую молодость — неуменье выйти за холостого парня. Агафьюшка стала ходить по миру, ночевала где придется, и парни над ней озорничали вволю. Потом как-то нашли ее на дороге, она билась в падучей и кликала. Кликуш было у нас уйма. Все решили, что это «порча». Мачеха посадила ее на цепь, объявила бешеной. Она держала ее на цепи в клети, на сырой земле, в темноте целых два месяца, пока не узнали соседи и не ввязались в это дело. После сидения на цепи Агафьюшка уже никогда не была в полном уме, потеряла ясность речи, стала тихой и послушной. Мачеха, тем не менее, колотить ее не переставала, на что Агафьюшка никогда и не сетовала. Это и послужило к укреплению молвы, что Агафьюшка переносит побои из жажды святого подвига. И тем более охотно поверили,
