Юность - Николай Иванович Кочин
Заговорили про нее по всей волости после такого случая.
В 1917 году, вслед за свержением Николая Второго, пошел слух, что девица Агашка рыла на реке в лесу для себя пещеру. Роет одна, и это место, где она роет, излучает необыкновенное сияние. Мы пошли смотреть и увидели: крупная, сильная, статная девка с безумными глазами, косматая, грязная, в одной изодранной исподнице, неистово рыла яму, разбрасывая комья земли огромным тупым заступом. Сердобольные бабы ей помогали. Она рыла и при этом громко пела духовные стихи, в которых понятные слова путались с непонятными. Но вот это самое и вгоняло в слушателей священный ужас. Тут же решено было, что на ней «перст указующий», и во всеуслышание объявили ее навек святой и блаженной. Потащили ей деньги, калачи, яйца, барахло, кто что мог. Все это забирала за нее мачеха, которая к ней сразу подобрела. Уже торговали по селам песком из святой пещеры. Его настаивали на воде и ту воду принимали внутрь решительно от всех болезней. В этом месте, где она копалась, вскоре нашли иконку, «явленную нерукотворную». Потом тут появился и колодчик, назвали его «божия слеза». Вскоре объявились по деревням и сами исцелившиеся у колодчика: хромые, которые стали ходить, слепцы, которые, помазавшись водой один раз, сразу прозрели.
Мачеха не пустила Агафьюшку в пещеру. Она пристроила ее у себя в избе и осталась в большой выгоде.
У колодчика поставили крест, на него повесили «новоявленную» икону, подле иконы приколотили кружку, туда клали теперь деньги солдатки, ждущие мужей, и матери, потерявшие детей на войне. Народ валом валил сюда со всей округи. Даже приезжали из города очень просвещенные дамы, говорят, жены местных профессоров. Мать моя, жаждущая узнать судьбу детей, тоже захотела к Агафьюшке. Я должен был сопровождать ее. Мы ждали три дня очереди, ночуя в овине. Посетителей была уйма.
Мать прихватила с собой старого петуха и два десятка яиц и отдала мачехе. Это подействовало. Мы были приняты на четвертые сутки.
Задрав ноги к потолку, Агафьюшка ела на печи калач, ела, рыгала и ругалась. Мать в почтительном страхе поведала ей свое горе: холостой парень третий год мается на войне, ни слуху ни духу, жив ли?
Агафьюшка пробормотала, не дослушав:
— Плакала богородица… плакала заступница… Цветы слезами улила. Все повяли. Один табак остался. Один проклятый табак. Курят бесу на радость… Брысь! Брысь! Окаянные…
Мать дрожала, рыдала навзрыд. И ей запомнились на всю жизнь эти цветы, слезы, табак, «брысь». Ужас! Уже в этом наборе слов чуялась ей большая сокровенная сила, предначертание судьбы и глубина неизбежного страдания.
— Заступница, милая моя, драгоценная наша умница Агафьюшка, про сынка-то скажи чего-нибудь… Одного уже сгубили на Туретчине проклятой, а другой — горе мыкает в окопе. Третий год, говорю, мыкает.
— По правой дороге вперед не видать. Не видать, тетка, не видать. Ни зги не видать, — затараторила Агафьюшка и отвернулась от матери.
Мать решила, что мало принесла в дар.
Она вынула из складок сарафана украдкой от отца скопленные два рубля в узелке, два царских серебряных рубля, и дрожащими руками положила их в цепкую протянутую руку Агафьюшки. Глаза юродивой засветились, она кинула рубли за щеку и спрыгнула с печи. Завертелась по избе и стала блеять как коза, перемежая блеяние выкриками:
— Я тя, сука, прогоню… Я тя, сука, разорву. Пришла беда, раскрывай ворота… Чур, чур, чур, меня!
Мать еле дышала от ужаса. Она не доплелась до дому. Я привез ее в телеге почти полумертвой. Она лежала в страшном отчаянии целый месяц.
Агафьюшку я возненавидел всеми фибрами потревоженной души. Сам с детства мотаясь с бабушкой по монастырям, я насмотрелся на юродивых достаточно, чтобы сделать для себя верный вывод: половина из них — притворщики и прохвосты, другая половина — несчастные больные, искалеченные жизнью, доведенные до психоза, как Агафьюшка. При Бокареве освидетельствовали и Агафьюшку и исследовали воду в колодчике. Результаты были опубликованы: вода как вода, а девице место в сумасшедшем доме. Эта публикация только возвысила Агафьюшку: молва наградила ее новым качеством — мученичеством за веру.
После волостного мятежа слава девицы гремела по области. Было установлено, что она положительно все предвидела из текущих событий: войну, гибель царя, приход антихриста, волостной мятеж, до которого за три дня она блеяла овцой и произносила: «Суматоха будет! Суматоха будет! Грядет жених во полунощи…» Агафьюшка была тогда свидетельницей стрельбы, смуты, пожаров, видела, как закапывали в яму коммунистов, и, перепуганная насмерть, несколько недель подряд не слезала с печи и, забившись в угол, только лепетала:
— Пули стреляют! Псы лакали! Ой, батюшки, застрелят! Боюсь, боюсь, боюсь!
Да, она боялась выглядывать на улицу, оттого в избе скопился смрадный «дух», который, впрочем, почитался священным. Любители ходили его нюхать.
И вот вдруг Агафьюшку увидели опять на народе, она бегала по улицам и возвещала:
— Царь едет. Царь голову отрубит! Царь прикажет!
При этом она звонила в колокольчик и разбрасывала вокруг себя крошки пряника. Поклонницы бежали за ней, собирали эти крошки, давя друг друга, разжевывали их с показным усердием. Своим страшным видом «страстотерпицы» она внушала им священный трепет. Оборванная, грязная, со свалявшимися войлоком волосами, с ссадинами на обнаженных коленках, с цепью от собаки, которой она
