Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Весть о войне повергла Серафиму в полную растерянность. В душе заговорило то, чего она не замечала раньше. Приблизились дни призыва в армию Михаила, который уже возвратился из поездки по Казахстану.
Радости Данилки и Саньки не было конца. Они целые дни проводили у отца, осыпая его бесконечными вопросами, не желая отлучиться от него ни на шаг. Детям Михаил привез множество подарков: и вельветовые курточки, сшитые на мусульманский манер, и сапожки из замши, которые именовались ичигами. О лакомствах не приходилось и говорить. В руках мальчуганов появлялись то тульские пряники, то казахские сладковатые лепешки, то белые, точно слепленные из известки, кусочки кисловатого татарского «крута». Дети нередко оставались ночевать у отца. И получалось так, что Серафима не видела их целыми днями.
Но однажды утром Санька вернулся к матери в сельсоветское жилище раньше обычного, утром.
— Мам, папка тебя зовет. Говорит, пусть зайдет на минуту, — объявил он с порога.
Бесхитростные слова Саньки словно ошпарили Серафиму кипятком. Что-то безжалостное и резкое ударило по сознанию. Что это? Разве может он еще меня приглашать? Для чего? Бросить последние обвинительные и оскорбительные слова, избавить себя от всего? Очиститься от накипи на сердце. Наконец-то он все-таки решился!
Серафима, немного поразмыслив, решила сходить к Михаилу. Да, он имеет право высказать ей все. Она заслужила это. Будь, что будет. Хорошего от этой встречи Воланова ничего не ждала. Сама не зная зачем, надела на себя праздничную кофту, тщательно расчесала и закрутила на затылке в толстый и тугой жгут волосы.
Михаила застала в прихожке. Он стоял около косяка в нательной рубахе перед повешенным на гвоздике круглым зеркальцем и скоблил намыленную бороду, Серафиму увидел через зеркальце. Сразу же бросил на стол бритву и повернулся.
Серафима заметила растерянность Михаила. Он засуетился, взял с лавки рубаху и хотел было ее надеть, но, вспомнив, что на щеках мыло, достал с гвоздя полотенце и приложил его к лицу.
— Да уж добрился бы, — нерешительно предложила Серафима. — Не убегу, успеешь все высказать…
— Черт с ним, с бритьем, теперь уж, кажись, все мыло вытер.
Михаил резко повернулся к Серафиме, и ее несколько смутило то, что в глазах его не было ни капли злорадства или гнева.
«Что же это? Или он унизился, решил встать на колени и просить о возвращении? — брезгливо морщась, подумала Серафима. — Только бы не это!»
— Через четыре часа должен я быть в райвоенкомате, подвода сейчас подойдет. На фронт ухожу, — немного успокоившись, объяснил Михаил. — Хотел сперва записку черкнуть что не доведется более свидеться…
В первый день войны Серафима подумала, что скоро, видимо, придет повестка и Михаилу, но она не была готова вот к такому резкому и неожиданному обороту и вот так сразу, ни с того ни с сего — через четыре часа. Хотя бы завтра.
Слух Серафимы уже больше ничего не воспринимал. Она чувствовала, что именно сейчас, в этот миг ей был зачитан суровый приговор за все ее легкомыслие. К вискам нахлынула кровь, заклокотала в набухших жилках. Почувствовала жар.
Не успела, не успела ничего сделать Серафима. А ведь были мысли излить душу, высказать все, прямо и честно. И не для того, чтобы выпросить прощение или милость, нет. Хотелось сделать Михаилу приятное в том, чтобы он увидел сломанную гордыню, понял, что она стоит гораздо ниже его. Он заслуживает такого признания. Слишком много наломано дров. Пусть он хотя бы это испытал и навсегда оставался таким, каким был. И больше ничего не нужно.
На кровати Серафима заметила небольшой сидор из мешковины с приделанными к нему лямками. Ничего не спрашивая, она подскочила к вещмешку, развязала горловину, заглянула вовнутрь. Содержимое оказалось скудным: круглая буханка ржаного хлеба, фарфоровая кружка, завернутый прямо в полотенце небольшой кусок говядины, соль в бумажке. А на самом дне лежала деревянная ложка, которую Данилка откусил немного, когда еще пробовал прочность своих первых зубов.
— Это и все? — краснея, произнесла Серафима. — А где же белье?
Михаил замялся. И, глядя на него, Серафима вспомнила первые дни их знакомства. Вот такой могучий, но неуклюжий, долго тогда топтался он, переминаясь с ноги на ногу прежде, чем решился сказать что-то вразумительное.
— Знаешь, не успел… — как бы извиняясь, произнес он, — повестку-то вчера уж к закату привезли, а мне нужно было для колхоза собрать раму да косяк. А неудобно бы получилось, — обнадежил все-таки. Тут уж, как говорится, завтра помирай, а сегодня-то рожь сей. Это все пустяки. Три-четыре дня переколотимся, а потом уж на казенный кошт перейдем. Ты вот тут мальчишек побереги… Самая большая благодарность тебе будет, ежели вернусь. С думкой за них буду в бой идти… Я уж с ними простился… Себя не буду жалеть — лишь бы сюда не допустить этих выродков. Так-то.
— Постой, постой, я сейчас быстро состирну тебе белье. Как же так? Я сейчас, — тихо произнесла Серафима и полезла за перегородку, куда она обычно складывала грязное белье, — сейчас лето, сейчас тепло, в две минуты высохнет…
— Не надо… Вон, слышишь, таратайка гремит едет за мной. Все! Прощай!
Михаил медленно поднялся с табуретки, подошел к кровати, завязал сидор, поднял его за лямки, закинул за плечо… и выпрямился во весь рост. В обычное время ничего необычного в этих сборах не увидеть бы. Но сейчас, когда Серафима увидела как Михаил швырнул за плечо свой почти пустой вещмешок, что-то острое кольнуло внутри, перед глазами все стало расплываться, темнеть. Это был жест уходящего солдата. Это было последнее для него мгновение у домашнего очага перед неизвестной ратной дорогой. Серафиме на миг показалось, что Михаил уже вскинул на плечо винтовку и сейчас направится в окопы.
— Жить будете здесь, — прерывистым от волнения голосом сказал Михаил, — шесть овец я уже сдал в колхоз на прокорм. Деньги уже уплатил за это. Загоните
