Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Вместе с Парамоном исчезла куда-то Прасковья. Но жить в этом доме-пустыре Серафиме долго не довелось. Как-то, возвращаясь с работы, она заметила, что из-за забора клубами вырывается сизый дым.
— Уж не поджог ли это? — встревожилась Серафима, опустила на землю Данилку, которого она только что взяла из яслей, и, не чуя ног, кинулась к жилищу.
Но каково же было ее удивление, когда она увидела вовсю распахнутую калитку, а посередине двора — дымящийся самовар.
«Неужто Прасковья воротилась?» — мелькнула догадка.
Но все разъяснилось просто. В дверях появилась с радостной улыбкой на лице соседка Наталья Сальникова — молодая цветущая женщина, несколько дней назад отгулявшая свадьбу со скотником Еремеем Сизочкиным. Она торопливо растирала щеку холщевым передником, не переставая хохотать.
— Вот, каналья, прилипнет, так ничем не отдерешь… А ты проходи, проходи, Сима, — поразила она Серафиму тоном хозяйского приглашения. — Ноне утром купили этот дом у Прасковьи. Сама понимаешь, только поженились. А в тятенькином курмыше какое житье? Целый день друг друга локтями ширяют… И тут как раз Прасковья на радость подвернулась. Говорит, что торговаться некогда, давайте тыщу и забирайте все на корню: и тряпки, и птицу…
Ну, а тятенька под хмельком был: раздобрел и давай купчую справлять. Только я вот не знаю, какие твои тряпки, какие ее. Делить уже начала. Вон там в сенцах все сложила. Ты уж свое сама разбери. Да, совсем забыла, тебе тут она записку оставила, на-ка, пожалуйста.
Серафима, не проронила ни слова, развернула листок, вырванный из Санькиной тетради и прочитала нацарапанные карандашом слова: «Симка, дом отдай Сальниковой, продала я его ей. И курей тоже. И все, что в доме. Из-за тебя я больше не ворочусь сюда».
Не обращая внимания на счастливую воркотню молодой хозяйки, Серафима прошла вперед и заглянула в сенцы. Прямо у самых дверей, на глиняном полу лежала куча беспорядочно сваленных вещей. Вверх колесиками валялась качка-кровать Данилки. Тут же под ней — детская обувь, рубашки, самодельные игрушки, кастрюли, ложки…
— Пусть немного все это полежит, — кивнула Серафима на скарб. — Я насчет лошади пойду договорюсь…
— Пусть полежит, — добродушно согласилась Сальникова, — чего уж такого — чать, хлеба не просит…
В это время во двор заполз Данилка, сел около самовара и с восхищением начал наблюдать, как в рыжей от ржавчины трубе разыгрался большой и яркий язык пламени. Серафима подняла пытавшегося было артачиться сына на руки и направилась к калитке.
— А ты знаешь, Сима, Еремей вот ту перегородку хочет перебрать. У него дядя на пилораме работает — обещал досок новых дать… А ты не знаешь, дорогая, сколько нужно воды, чтобы известку разгасить? — не умолкал счастливый голос молодой хозяйки.
Серафима вышла из калитки и пошла по пыльной дороге к околице. Данилка то и дело цеплялся ей в щеку, в волосы, писклявил, требовал возвращения к самовару. Куда шла — Серафима не знала.
Дошла до кузницы, стоявшей на самом конце улицы, потом, не отдавая себе отчета, завернула на другую улицу. Прошла несколько домов. Никого не встретила. Вернувшиеся с работы люди еще не успели, наверное, умыться, прибраться.
Только в хорошо ухоженном доме колхозного бригадира Дмитрия Тырнова уже чувствовалась праздность. Створки окон были широко распахнуты. Завидев проходящую мимо Серафиму, Тырнов наполовину высунулся наружу. В одной руке он держал увесистую гусиную ножку, ладонью другой убирал с губ и щек обильный жир.
— Ба! Дорогуша! — распознала Серафима захмелевший голос бригадира. — Зашла бы, а? Почаевничали бы… Ты знаешь, Верку еще на зорьке отправил на мельницу — и как пропала. Для поросят надо немного простого размола да отрубей с мешок привезти…
Серафима заметила в глазах Тырнова беспокойство.
— Так зайдешь или нет? — уже полушепотом предложил он. — Уж не хуже, чем у Петьки Сырезкина все получится…
— А кто же тебе поможет? — озадачила Тырнова своим вопросом Серафима, — ведь я не умею…
Глаза бригадира округлились, плечи поднялись кверху.
— Не пойму, подружка.
— Я говорю, кость-то гусиная может застрять в горле, а кто вытаскивать будет? Я не умею. Понял, нет?
Словно вспомнив про гусиную ножку, Дмитрий поднес ее ко рту, лукаво ухмыльнулся.
— Ладно, ладно, бесовка, иди… Знаю, знаю, Петеньке своему ты теперь ни за что не изменишь. Ох, и баба! Не доведись, господь, никому…
Неизвестно, сколько бы бродить Серафиме с Данилкой по деревне, если бы не Курбатов. Кто-то уже успел обрисовать новую историю с Серафимой, и он сразу вышел на поиски неудачницы. Серафима долго отказывалась от предложения занять комнатку, недавно пристроенную к колхозному правлению, говорила, что не хочет быть все время у всех на виду. Но потом, когда Курбатов заявил, что все это лишь на «пока», согласилась…
XXVII
Светлый и лучезарный июньский день пришел с тяжелой ношей — вестью о войне. Не всех мрачное сообщение застало дома, не все одинаково восприняли его. Призадумывались те, кого жизнь два десятка лет назад заставляла через пороховой дым смотреть на слезы, на потоки человеческой крови, на предсмертные судороги близких. Думали, что все это уже в прошлом…
Но вот осенним листопадом посыпались на города и деревни повестки о призыве в армию. И только теперь становилось особенно ясно, что война полыхает не там где-то, она постучала и в твою дверь. И, может быть, постучала для того, чтобы взять из этого дома навсегда, безвозвратно самого дорогого и близкого человека, единственного кормильца.
— Неужто к нам! — в отчаянии вскрикивали женщины при виде усталого и припудренного дорожной пылью рассыльного райвоенкомата. — Может быть, все-таки мимо?
И замирало сердце у матерей и жен, когда этот малоразговорчивый гонец переступал их порог, протягивал серый листок повестки и, ткнув в ее нижний угол, сухо произносил: «Вот тут распишитесь. Завтра в военкомат. Запасное белье, на три дня харчей, кружку и ложку надо взять!»
И хотя нежданным был этот курьер войны, никто не закрывал перед ним дверей, никто не отказывал ему в глотке освежающей воды и даже в обеде.
Уже в первые дни войны не менее четырех десятков парней и мужчин Самойловки
