Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Но, увы. В этом случае исключение. Непрошеный гость заявился не просто повеселиться, а и отобрать или уничтожить все нашенское, все святое, все российское. Ничего не поделаешь. Надо собираться.
Словно заблудившаяся, ходила Серафима среди этих взбудораженных людских островков, шарила по сторонам беспокойным взглядом. В руке держала узелок, который успела пополнить куском свиного сала, несколькими пучками редиски. Михаила нигде не было видно. Спрашивать о нем, конечно, было бесполезно. Серафима почти вплотную подходила к людям, пристально приглядывалась к ним, точно выпытывала, а не спрятали ли они Михаила, не загородили ли его спинами. Но, несмотря на ее бесцеремонность, никто из призывников и провожающих на Серафиму не обращал внимания. Несколько раз прошлась Серафима туда-сюда, уходила, возвращалась, теша себя надеждой увидеть его.
Над площадью пронесся зычный голос. На крыльце военкомата Серафима увидела коренастого мужчину, одетого в военную форму.
— Всех, кого назову — прошу сюда, вот к этому палисаднику, — медленно, но четко выговаривал он каждое слово. — Сейчас будет отправка на вокзал.
Люди тревожно загудели, снова послышались всхлипывания женщин. Взоры устремились к крыльцу. Военком называл одну фамилию за другой.
Серафима провожала взглядом каждого вызванного военкомом. «Воланов! Воланов!» — слышалось ей беспрестанно.
Но вот военком взял третий лист, прочитал еще несколько фамилий и с интонацией, с которой священники выкрикивают слово «Аминь!», объявил резко, словно выстрелил: «Все!».
Не отдавая себе отчета, Серафима кинулась к крыльцу и вцепилась в руку опешившего военкома.
— Вы фамилию пропустили! Воланова! Михаила! Часа четыре тому назад выехал с повесткой…
Военком удивленно посмотрел, покрутил рукой рыжеватый ус и пояснил:
— Поздно спохватилась, гражданочка. Тех мы уже на мобилизованных грузовиках отправили. Теперь они уже на нарах в вагонах, сдобнушки домашние похрумкивают.
Серафиме показалось, что военком съехидничал в ее адрес. Она быстро отвернулась и пошла в сторону, не зная как поступить дальше. Все остальное слышалось ей лишь сплошным гулом людей, которым было кого сегодня проводить, было кому сказать прощальное слово. Ее же все это не касалось. Ни о чем больше не думая, Серафима, растерянная и подавленная, медленно пошла по дороге в проулок. Но вдруг совсем рядом рявкнули трубы духового оркестра. Серафима вздрогнула и обернулась. Прямо на нее, поднимая кверху дорожную пыль, шла колонна призывников. По обеим сторонам улицы шли и бежали махающие руками люди. Уже ничего нельзя было разобрать что они выкрикивали. Могучие звуки оркестра поглощали все.
— Та-та тара-тата, — выговаривали трубы марш «Прощание славянки».
К колонне все еще подбегали женщины и совали новобранцам какие-то кульки, свертки, хватали за руки, на ходу обнимали, целовали, очевидно, пытались что-то договорить или высказать то, о чем не решались признаться раньше, что таили в душевных тайниках.
Серафима подождала, пока колонна к ней приблизилась, посмотрела по сторонам и метнулась к шедшему молодому призывнику, ухватила его за кисть руки. Парень живо обернулся, широко улыбнулся и снисходительным кивком дал понять, что та обозналась.
— Возьми, возьми, браток, в дороге сгодится, — насильно сунула она свой сверток парню. — Счастья тебе, с победой домой возвращайтесь… Слышишь?
Растерянный парень с секунду не знал, как ему надо поступить сейчас и что нужно делать с этим свертком неизвестной женщины. Но потом, сделав полшага в сторону от своей шеренги, прижал сверток к груди и прощально помахал Серафиме рукой.
На сердце Серафимы посветлело.
XXVIII
Полное тревог и ожиданий потянулось военное время. А вскоре стали поступать горестные вести о гибели сельчан. Первыми жертвами были призванные в армию еще до войны, которых совсем недавно со дня на день ожидали домой. Потом война начала высматривать для себя приношения и среди новобранцев. Одни из них распрощались с жизнью еще на пути к фронту, попав под бомбежку, другие — в первых же стычках с коварным и хорошо вооруженным врагом. Все реже и реже теперь можно было услышать бодрые голоса на улицах селения. Казалось, что все жизнерадостное и светлое увезли с собой те парни и мужчины, которым было приказано первыми нарядиться в шинель и шагнуть в пожарище войны. Словом, сатанинское дыхание лихой годины начало ощущаться все сильнее и сильнее.
Серафима с детишками не колеблясь перебралась в свой дом, чем вызвала немалое удивление тех, кто все еще ожидал ее помолвки с Петром Сырезкиным. Были и такие, которые начали поговаривать, что Серафиме вот таким образом, за счет войны, удалось решить квартирный вопрос, и не сегодня-завтра в доме объявится новый хозяин.
Но всякие пересуды гасли быстро. Время не то. Было о чем поговорить и позаботиться о более важном. Серафиму, как и многих женщин села, стали называть наполовину сиротским именем — солдаткой.
И снова в доме перед Серафимой предстало ее родное и близкое, все, что было свидетелем ее молодости, хлопотливой семейной жизни. Все было по-прежнему, если не считать давно небеленных стен с темными паучьими ловушками в углах да посеревших от пыли закоулков, мест, куда не догадывались при уборке заглядывать добровольные помощницы Михаила. Но как бы ни было все родным и близким для Серафимы, ей то и дело казалось, что все это смотрит на нее с укором и с неодобрением ее недавнего завирального счастья. Уходить самой от себя, от живучих назойливых упреков помогали работа и домашние хлопоты. В колхозе теперь главной рабочей силой были женщины да недозрелые до призыва в армию подростки.
Серафима после дойки коров вместе с другими женщинами выезжала в поле на заготовку сена, потом на уборку ржи, нередко приходилось отправляться и в лес, где была выделена для колхоза делянка. Заготавливали древесину, пилили на дрова сухостой.
Работа — это было то место, где люди делились своими радостями и горем, получали друг у друга поддержку, утешение. Но все чаще случалось, что то одна, то другая колхозница не выходила на работу или же опаздывала на несколько часов. И причину теперь угадывали без труда и безошибочно; пришла похоронка с фронта. Понимали, что горе безутешно, но первый день после получения страшной вести, по заведенному неписаному правилу, отводился новой вдове для того, чтобы вдоволь нареветься, выплакаться, дать волю слезам.
В бригаде или в звене в такие дни
