Трое в тайге - Станислав Васильевич Мелешин
Вдали за черно-синими пашнями, у совхоза — элеватор. Освещенный потухающим закатом, он высился над степью, как древний темный замок, грустно глядя на землю всеми желтыми окнами.
— Громада, а пустая! — усмехнулся Алексей.
Любава посмотрела на него удивленно и вдруг недовольно заговорила, как бы сама с собой:
— Сам ты пустой! Там всегда зерна много. Ты что думаешь — районы при неурожае голодать будут?! Государство — наше… заботится. — Покраснела оттого, как ей показалось, что сказала это умно, мучительно подбирала слова.
Алексей уважительно взглянул на Любаву, тряхнул головой соглашаясь. Из-под кепки выбился белый чуб.
— Лешенька…
Он перебил ее, кивая на элеватор.
— Забить бы его хлебом, чтоб на всех и на всю жизнь хватило!
— Осенью забьем… Кругом за степью целина вспахана. Дождя давно ждут… Вот если бы ты год пожил здесь… Ты бы полюбил степь и… остался… Мы все здесь очень нужные люди: хлебом кормим весь народ.
Любава погладила его руку, а он отвел ее, чувствуя острое желание схватить Любаву в охапку, целовать ее губы, щеки, глаза, волосы, и вдруг неожиданно для себя грубо обнял ее за плечи.
— Не спеши… сгоришь, — строго сказала Любава.
Ковыли расстилались мягкие, сухие, теплые.
— Здесь… — вздохнула она и обвела рукой вокруг, показывая на камни и кривые кусты степного березнячка. — Здесь мое любимое место, где я мечтала…
— О чем? — заинтересованно спросил Алексей, бросая фартук на камень.
— О большой любви, о жизни без конца, о хорошем человеке, который приедет и останется… со мной.
«Другого имела в виду, не меня!» — рассердился Алексей, и ему стало завидно тому воображаемому «хорошему человеку», о котором мечтала Любава.
…Затрещал костер, кругом стало темнее и уютнее. Дым уходил в небо, оно будто нависло над огнем. Огонь освещал молодые зеленые звезды. Любава с немигающими глазами молча стояла над костром, распустив косы. Свет от костра колыхался на ее лице. Алексею стало страшно от ее красоты, и он подумал: будто сама степь стоит сейчас перед ним.
— Сказать я тебе хотела… — Любава встала ближе к костру, побледнела, лицо ее посуровело, — люблю я тебя, а за что… и сама не знаю. Любила раньше кого — знала. За симпатичность, за внимание… А тебя просто так. Приехал вот — и полюбила. — Она рассмеялась. — Смотри, береги меня! — Помедлила. — В эту ночь я стану твоей женой.
Алексею стало немного стыдно от этого откровения, и он подумал: «Не любит меня, так это она, от скуки!» Ему не понравились ее прямота и весь этот разговор, который походил на сговор или договор, все это было не так, как мечталось. И ему захотелось позлить ее.
— Что, все у вас в степи такие? Приехал, полюбила и прощай.
Любава вздрогнула, сдвинула брови, внимательно и упрямо вгляделась в его глаза и, догадавшись, что говорит он это скорее по настроению, чем по убеждению, устало и обидчиво произнесла:
— Не понял ты. Я так ждала…
Взглянула куда-то поверх его головы, сдерживая на губах усмешку.
— Кто тебя любить-то будет, если ты женщину обидеть легко можешь?
Сейчас она была какой-то чужой, далекой. Алексей шутливо растянул.
— Да за меня любая пойдет — свистну только!
Любава широко раскрыла глаза, удивилась.
— Да вот я первая не пойду!
Она села рядом и ласково заглянула в глаза.
— Милый, первая не пойду.
Алексей оглядел ее, заметил расстегнутый ворот платья и от растерянности тихо проговорил:
— Плакать не буду… — и этим обидел ее.
Отодвинулся, склонил голову на руки, сцепленные на коленях, сожалея, что сказал лишнее, потемнел лицом оттого, что сказанного не воротишь.
Любава, откинув руки, лежала в ковылях, подняв лицо к небу, молчала.
«Иди, скажи: мол, уезжаю…» — вспомнил он опять и проговорил, кашлянув:
— Наверно, уеду я… скоро. Уходит бригада.
Любава закрыла глаза и откликнулась со спокойной уверенностью в голосе:
— Как же ты уедешь, когда я тебя люблю?
Алексей поднял брови.
— Э-э, миленький… Душа у тебя с пятачок… чок, чок! — Любава громко засмеялась и повернулась на бок, к нему лицом.
Наклонился над ней, хотел поцеловать, ловил губы.
— Не дамся! — уперлась ладонями в его шею.
— Ты же любишь…
— А я это не тебя люблю… артель! — и пояснила, не скрывая иронии, — в тебе силу артельную.
— Как так?
— Ну, слушай, — весело передразнила: — «Уеду!» Бригада уходит! Бригадой себя заслонить хочешь! Куда иголка, туда и нитка? А я красивая! Понимаешь? Я детей рожать могу… Ребенка хочется большого, большого… Сына! И муж чтоб от меня без ума был — любил так! Со мной, ой, как хорошо будет, я знаю! Ты не по мне. Сердце у тебя меньше… Сгорит оно быстрее. — Махнула рукой: — А-а! Ты опять не поймешь! Убери руки! — резко крикнула Любава.
Алексей отпрянул, взглянул на нее исподлобья.
— Знаешь, — произнесли она, — обидно мне, что… ссора… такая, что у тебя заячья душа, и это поправить ничем нельзя. Просто мы два разных человека… Не такой ты… У меня простору больше… и степь моя, и люди здесь все мои — к любому в гости зайду… А ты в сердце мое зайти боишься! Почему?.. Ты о себе думаешь, и все в бригаде у вас о рубле думают, а потому и сердце у тебя крохотное.
Алексей хотел ее прервать, но Любава, волнуясь, продолжала:
— Не отпускают тебя ко мне: работничка, мол, мастера теряем…
Зыбин перебил Любаву:
— Мы — товарищи! Мы — рабочая бригада. Сила!
— Бригада! Какая вы — сила?! Пришли — ушли и нет вас!
Зыбин ничего не ответил, понял: она права. Любава погрозила ему пальцем.
— А я тебя все равно люблю. Люблю от жалости, что ли? Хочу, чтоб ты, Алеша, другим стал — смелым… могучим… горячим… хозяином! — посмотрела вдаль, в степь, где-то далеко-далеко тарахтели трактора. — И ночью степь пашут…
Помолчали. Алексей встал. Любава подняла глаза.
— Здесь ночуешь?
— Пойду я.
Гас костер. Любава осталась одна. Над костром широко раскинулось холодное черное небо.
V
Алексей ходил, как больной. Плотники заметили, что он осунулся, похудел, вяло отвечал на вопросы и после обеда, устав, уже не дремал, а молча сидел где-нибудь в стороне.
Он вспоминал ночь в степи, костер, Любаву и был противен сам себе.
Бригада уже ставила сруб для дома, в котором будет жить он и Любава… Это было и приятно и грустно: из-за него бригада задержалась в этом
