Трое в тайге - Станислав Васильевич Мелешин

И тогда неожиданно, взволнованно заговорил Хасан, выкидывая руку вперед, как на трибуне:

— Мира нада! Айда, эйдем!

— Правильно, Хасанушка! Тут что-то не так. Хитрят оба. Ну, а мы разберемся, что к чему.

Всем сразу стало легко и весело. Заговорили, тормоша друг друга.

— Пошли мирить! Она нашу просьбу уважит!

— Помирим! Пусть живут!

— Степные души горят! Айда степь тушить!

— А ты, — сказал Алексею Будылин, — ляг, отдохни. Ишь глаза горят. Не заболел ли? Довела баба… Еще с ума сойдешь.

В небе, как в колокол, гулко и тяжело ухнул гром. Тучи уходили вдаль со всполохами молний. За деревней, в побуревшей степи, гас черный дым. Воздух с каплями ливня светился разноцветными точками, отражаясь в холодном круге пруда и свинцовой ленте реки, блестели ядовито зеленые тальники.

Плотники остановились на берегу, наблюдая за Любавой, как она полощет белье. Одетая в джемпер, с засученными рукавами, она наклонялась над прудом, будто смотрелась в воду.

— Вроде неудобно… общество целое! — шепнул Зимин.

— Может, не сейчас, а?

Будылин, выходя вперед, возразил:

— Когда она еще домой пойдет!

Поговорим здесь.

— Здравствуй, Любавушка! — тихо пробасил Будылин.

Любава отряхнула руки, вытерла о подол, оглядела всех.

— Здравствуйте. Гуляете, да?

— Кому стираешь? Алексею?

Любава вздрогнула, поняла, что пришла бригада неспроста.

Ответила шуткой:

— Тут одному миленочку…

Плотники подошли ближе, уселись, кто как мог. Мялись.

Будылину не хотелось брать сразу «быка за рога». Лаптев и Хасан разглядывали небо. Зимин сыпал табак мимо трубки. Будылин понял, что разговор придется вести ему одному.

— Дак что ж, мать… — уважительно обратился он к Любаве. — Поссорились с парнем? Говоришь — сватают тебя! Правда это?

Любава нахмурилась. Молчала.

— Пришли мирить, что скрывать! Бригадой, значит, решили сберечь любовь вашу, какая она ни на есть… Значит, что в ней верно, что нет… Домишко вот почти отгрохали… не пропадать же!

Любава выслушала Будылина, выпрямилась.

— Ну, замахал топором направо-налево!

Она отвернулась, грустно улыбаясь; плотники подумали, что ей польстил их приход и в то же время было обидно за вмешательство.

— Извини, — поправил себя Будылин, — в этом деле, конечно, равномер нужен… Однако как же и не махать?

Любава рассмеялась.

— Эх вы… Подумаешь, дом построили. В нем любой жить сможет. А вы… человека сильного постройте да с душой… — Нахмурилась. — Домик-то вы ему сколотили, а о душе забыли!

— Душа — дело не наше. С какой уж уродился — такого бери! — хмуро сказал Будылин.

— Ох, ты… Душа что ли плохая у парня?! — удивился Лаптев.

— Душа не голова, сменит, — вставил Зимин.

— Алешка дюша любезный… — улыбнулся Хасан.

Заговорили все, перебивая друг друга, не обращая внимания на предостерегающие подмигивания бригадира.

— Избу ставим! Счастье родилось! Не можем мы мимо пройти… Вот!

— Из-за тебя задержались… Ты должна это понимать.

— Люба, ты уж уважь нас. Сходи к Алексею — помирись.

— А мы и не ссорились будто. Как бы вам понятнее объяснить. Любим мы не так друг друга… По-разному!

— А сватает тебя кто?

— Да не чета вашему… Зыбину!

Любава засмеялась, провела рукой по лицу, будто смахивая жаркий румянец, и подошла ближе.

— Ты нам понравилась. Теперь вроде наша.

— Мира нада! Айда, Любкэ… люби парынь!

Лаптев потряс руками.

— Заметь! Вы с ним, можно сказать, на всей планете пара!

Любава вдруг растерялась, и лицо ее стало счастливым и глаза засияли. Все почувствовали — она всех их сейчас любит, будто целует каждого взглядом. Пусть глядит открыто каждому в глаза, пусть понимает, что Алексей Зыбин — не просто человек, а что-то большее… Он силен и красив товариществом. Любаве захотелось прогнать плотников, остаться одной, так ей стало хорошо на душе, но она не дома и прогнать их с планеты некуда… Ее умилила их забота. Только ей было остро обидно, что Алексей не пришел вместе с ними, она вдруг поняла, что люди просят за него, как милостыню, и рассердилась.

— Уходите! Ишь, привязались. Какое дело вам до нас?! Почему он сам не пришел… или с вами… на подмогу?!

— Приболел он, — соврал Зимин, — спит, — сказал правду.

— Не грозой ли пришибло? — засмеялась Любава.

Лаптев пошутил.

— Сама пришибла! От любви загнулся.

Будылин метнул на него злой взгляд: «испортишь дело, ворона!»

Любава разоткнула юбку приказала.

— Несите белье! Вон туда, в тот саман. — Указала на свой дом. — Хозяйка примет. А я… пойду к нему… Чур, не мешать!

…Алексей лежал под брезентовым навесом у выстроенного зернохранилища, ожидая товарищей. На душе было светло и легко. Все было понятно и решалось просто. Он возвратится сюда и будет тверд в своих поступках.

Ему представилось, как он возьмет Любаву за руку и молча поведет за собой в степь, к тому самому месту, где она мечтала о хорошем человеке. Он возвратится другим — сильным. Ведь не может быть так, чтобы два человека, полюбившие друг друга, разошлись, если они «на всей планете пара», как говорил ему Лаптев.

Он пожалел, что нет сейчас с ним рядом Любавы, которой он высказал бы все это. Пожалел и вдруг увидел над собой ее глаза — лучистые, зеленые, родные. Увидел и обрадовался.

Любава подумала, что он спит и не стала его будить. Осторожно провела рукой по щеке Алексея — разбудила! Он покраснел и с улыбкой отвернулся. Толкнула в бок:

— Вставай, муж!

Алексей, не поворачиваясь, спросил хмуро:

— Зачем пришла?

— Смотри — радуга! Лешенька!

— Я не Лешенька… Алексей Степанович!

— Ой, ты! — усмехнулась Любава в кулачок. — Боюсь!

Когда он встал, припала к нему, обвила шею руками.

— Ну люблю… люблю!

— Пойдем в степь, — отвел ее руки от себя. — Разговор есть к тебе, — строго проговорил Зыбин. Кивнула.

Над деревней дымились трубы. Рабочие совхоза обжигали саман. Дым уходил высоко в небо. Грохотали тракторы-тягачи. А на пруду мычало стадо вымокших от дождя коров. В полнеба опрокинулось цветное колесо радуги, пламенея за черным дымом самана. Стая журавлей, задевая крылами радугу, проплыла в голубом просторе и вдруг пропала.

Серебрятся влажные бурые ковыли. Светится над степью голубая глубина чистого холодного неба. Ни ястреба, ни жаворонка, ни суслика. Вечерняя тишина. Только двое, взявшись за руки, молчаливо идут по степи, куда-то к голубому горизонту…

У зернохранилища, прислонившись к стене, стоят плотники: Будылин, заложив руки за фартук, Зимин, трогая бородку, Лаптев. Хасан поет себе под нос что-то свое, родное… У всех у них грустно на душе: жалко расставаться с Алексеем и Любавой — родными стали.

Все смотрят вслед Любаве и Алексею, разговаривая о человеке, о хорошем в жизни, о судьбе, все более убеждаясь, что человеку у нас везде жить можно и что иногда не мешает поберечь его