Юность - Николай Иванович Кочин
— У него и лечь-то негде, ребятишек полна изба. Сам ночевать ходит к соседям. Голь перекатная…
Мать сразу к нему подобрела, но что Яков ей брат, не призналась.
— Ты раздевайся, арестантик, я сейчас похлебки тебе дам.
Прохожий отвернул полу, на нем белья не было, раздеваться непригоже.
— Ну, и так ладно, — сказала мать, — только вшей не наползло бы на стол-то.
— Нет, они из тепла не вылезут.
Она подала ему хлеб и чашку похлебки. Прохожий со страшной жадностью все это проглотил. Мать, пригорюнясь, наблюдала за ним. Она подала ему еще, он опять съел.
— Наелся, что ли?
— Нет, тетенька, есть все еще хочу, — сказал он вполне серьезно, — но только некуда. Тяжело как-то в брюхе.
— Ну, погоди, там в брюхе-то обомнется, и опять ешь. Видать, давно не наедался вдоволь?
— За двенадцать лет — первый раз.
— Разве не каждый день кормили?
— Каждый день нас кормили, но только это была вода.
— А хлеб?
— Хлеба не давали. Хлебные пайки в тюрьмах надзиратели пропивают.
— Царь вот не знал, а им бы несдобровать… А как же без хлеба-то?
— А в воде-то кой-какие питательные существа были: картофельная шелуха плавала, глядишь, ботва попадет или что подобное. Мне один раз голова от воблы попалась.
— Ну, ешь коли, — мать подает ему еще картошку в мундире. Он и ее поедает.
— Спать будешь здесь, у порога, — говорит она. — У нас тепло. На полати я тебя не пущу, у тебя, наверно, в лохмотьях ночлежников-то мельоны?
— Много, — говорит он также серьезно. — Так много, тетенька, ой, много… Чую, тяжело даже стало лохмотья эти таскать. В бане, вероятно, третий год не был. И эти лохмотья, извините, три года не стирали.
Мать отыскивает отцовы все в дырах стираные штаны и рубаху и велит надеть. Потом относит его лохмотья, пахнущие прелым навозом, в печь. Там они прожарятся, и насекомых не будет. Потом ему стелят постель в кути. Прохожий с наслаждением потягивается на теплой подстилке, под старым овчинным тулупом, и теперь я различаю, что он вовсе не стар.
Пришел отец с бабушкой Екатериной, строгой, серьезной старухой — родовым нашим апостолом. Она замуж вышла еще крепостной, родила двенадцать сыновей и всех их выпестовала в ужасающей бедности (они жили тогда еще в курной избе), всех поставила на ноги, поженила, отделила, и теперь все ее сыновья справно живут до сих пор; бородатые уже и старые, они ее все так же чтут и боятся, о снохах и говорить нечего, эти перед ней трепещут. Бабушка высокая, прямая, дородная, в широченном сарафане с проймами и в темной кофте, у порога перекрестилась и отвесила прохожему поклон. Мать бросилась ей освобождать в красном углу почетное место, стирая с лавки пыль и сор рукою.
— Проходи, матушка, проходи, разлюбезная, сюда… Вот тут тебе и местечко уготовано…
Бабушка вперяет в бродягу испытующий взгляд:
— Говори без утайки — вор али за политику?
— И понять никак нельзя, бабка. Мужики в ту пору барские луга самовольно косили… а я в сад залез… Ну, и пришили бунт.
— Вот дурак. Ты, значит, политикант. Еще в крепостное время у нас политиканты были, против бар бунтовали, так граф их в Сибирь на вечное поселение ссылал. Одно воспоминание от них осталось. А то еще были — стюденты. Вскоре после воли вот таких молодчиков, как ты, много топталось по деревням. Они были из образованных; наденут лапти али зипун, а сразу видно, что это не наша кость. К нам раз такой пришел бородатый и в лаптях и говорит: я печник. Я его подрядила печь поправить. Он не столько глину месит, сколь бар поносит да мужиков, что не бунтуем, словом, на злое дело нас подбивает. Мы сразу сметили, какой это печник. Муж Евграф, не говоря ни слова, да к старосте, староста к уряднику, а урядник к нам, Цап его! Да руки ему и скрутил. Глядь-поглядь, не печник он, а царский ослушник, стюдент, самый вредный человек на свете. Сходка тогда была, и на сходке говорил старшина: он есть унутренний враг. А унутренние враги — это, молодец хороший, поляки, жиды и стюденты…
— Студенты были со мной. Хорошие ребята. Социалисты-демократы. А я не студент. Я — христианин.
— Ну, коли так, то бог с тобой. Рассказывай, как освободили-то?
— Чудно меня освободили…
Подобие улыбки или усмешки промелькнуло на его мохнатом лице.
Он рассказал один из тех потрясающе жутких и в той же степени нелепых фактов мужицкого мученичества, которыми полна история царской деревни. Он залез с приятелем в сад графа на спор из удали, что принесет оттуда девкам карман яблок. Но нарвался на стражу, был схвачен и отправлен в кутузку. Это совпало со временем разгрома помещичьих усадеб в пятом году. Уездное начальство было тогда насмерть перепугано и усматривало в каждом, даже невинном, проступке селянина затаенный крамольный замысел. Вместе с мужиками, выкосившими у барина луг, ребят этих тоже осудили на три года каторги, осудили, как гласило решение, за «нарушение священных прав собственности и подтачивание коренных устоев царской империи», хотя весь-то убыток графа, причиненный этими «нарушителями», даже по подсчету самого суда, выражался в 16 копейках (4 фунта антоновки). Ребята фигурировали на суде бунтовщиками, а сам он — наш прохожий, зачинщиком и их вожаком. Члены суда — собутыльники графского управляющего — уж постарались. Когда этот парень отбыл каторгу, понадобился паспорт. Тут-то вот и есть зенит его хождений по мукам. Ехать на родину далеко. Да и денег не было. Он послал своему старшине и писарю письмо, чтобы выслали паспорт. Старшина ответил с родины: «Годовой паспорт выдать нельзя — нет готовых бланков». Наш парень согласился на временный и стал ждать. Без паспорта его не принимали в рабочие артели, и он в Сибири пробавлялся поденщиной: пилил дрова по домам, сплавлял лес, переносил вещи у вокзалов. Только и мечтал о паспорте. Ночевал под мостами, на улице, где придется, потому что без вида на жительство даже ночлежки не давали приюта. Наконец полиция его поймала: «Иди в арестантскую. Довольно бродяжничать. Пойдешь за паспортом по этапу».
— Ваше благородие, — взмолился он в полицейском управлении перед приставом, — сделай божескую милость,
