Юность - Николай Иванович Кочин
Мать подходит к лубочному групповому портрету царской семьи, засиженному мухами, плюет на ладонь и ею растирает лица августейших.
— Один бог на небе, да один царь на земле. Вот оно что, без царя и сама земля, говорят, вдова. Без царя-то мы сгложем друг друга, потому что бояться будет некого. Господи, сохрани его и помилуй!
Ужин кончился. Облизали и сложили в горшок ложки. Опять очень усердно помолились, поблагодарили «божью матерь» за еду. Братишка уходит в куток, там в кадке мокнут лыки. Он проверяет их состояние и потом принимается за дело. Он обязательно должен сплести за вечер один лапоть, тогда можно будет сесть за книжку. Вот он берет кочедык, зажимает колодку с лышным плетешком между ног и начинает ловко орудовать. Мать относит посуду и, стерев со стола, садится за прялку. Она всю зиму прядет лен, красиво и ловко прядет. Веретено пляшет в ее руках, жужжит и стремительно летает перед нею. Она управляет им, как хочет, крутит его, быстро навивает на него нитку и дергает в то же время другой рукой куделю. Только и слышно в избе жужжание веретена. Отец вяжет хомут, усевшись на деревянную низкую скамеечку. А я щиплю козью шерсть на войлок для хомута. Пыль от козьей шерсти густыми облаками ходит по избе, залезает в нос и в горло. Я чихаю, брат чихает, мать чихает. Отцу никогда ничего не делается. Он не выпускает цигарку изо рта и убежден, что его нутро «луженое».
— Задушил, Сенька, задушил ты нас начисто, — говорит мать. — Щипали бы шерсть в сенцах. Всякую нечисть в избу несете, идолы…
— Попробуй-ко в сенцах сама. Темно и страшно.
— Тебе дома, в сенцах, страшно, а как же теперь Васеньке в окопах? На Капказе? Ванюшке на ерманском фронте? Им-то, поди, как холодно, тяжко да знобко, три года подряд, день и ночь в земляных ямах. Стужа, ветер, пули кругом летают, а им сиди…
Глаза ее моментально наливаются слезами, она перестает прясть и начинает плакать. Она плачет беззвучно, долго, безутешно. Тягостная тишина водворяется в избе. Потом она снимает со стены фотографический портрет брата Васи. Бравый парень, чернобровый красавец с озорными глазами, идол девок и гроза парней — дерется он теперь с турками в далекой земле. Где она, эта земля, мать не знает, где-то там, за теплыми морями, где водится рыба-кит и «звери крокодилы». Старший брат — артиллерист, тот воюет с немцами. Немцы — это в другой стороне, за нашим городом… Все равно страшно. На стене третий год висит картинка, на ней изображен бравый казак Кузьма Крючков, он насаживает на пику сразу по четыре немца. Картинка эта сперва нравилась матери. Но теперь всякий раз, глазами попадая на нее, мать говорит с укором:
— Кабы вот так каждый наш солдат сразу сажал на пику по четыре басурмана, война давно бы и кончилась. А оно, видать, не так…
Каждый день я бегаю к старосте, проверяю почту и все безрезультатно. Ни от того, ни от другого ни слуху, ни духу. И каждое утро начинается с разговора о письмах: не получил ли кто в селе весточку с позиции.
Крупные слезы катятся и катятся по лицу матери.
— Опять ты, мать, за свое, — говорит отец, выпуская изо рта густой клуб дыма. — Горю слезами не поможешь. Не мы одни в таком положении на свете. У других-то вон за горем горе. У кума Еремы четыре сына уж убито. Да мало ли таких? А наших пока бог хранит.
— Хранит ли?! Уж вы, сыночки мои сердешные, горюны мои несчастные, — причитает мать, — ненаглядные мои соколики… Буйные головушки на чужой басурманской земле сложите… Косточки ваши обгложет воронье. Лютый ветер песком занесет…
Отец, как по писаному, перечисляет, в каких домах убитые, раненые, в каких калеки:
— А наши-то, может, живы… Может, так и сойдет…
Мать не слушает его, она продолжает плакать и, кстати, заодно припоминает все свои горя́.
А горей у нашей матери невпроворот. Вспоминает она, как первая ее дочь была убита своим мужем. Он убил ее в бане, камнем в голову, за непочтительность к себе. Вспоминает мать и упавшего со стола с горшком каши маленького сына, раскроившего себе череп. Вспоминает она другого сына, который утонул в кадке с водой. Вспоминает она и то, как пьяный мужик столкнул меня с моста в омут из одного только озорства и любовался, как я пускаю в воде пузыри. Тогда вытащил меня за волосы пастух Ерема, очутившийся в ту пору на берегу реки. И так всю жизнь тревоги, лишенья, нужда крайняя. Всю жизнь варила, стирала, штопала, мыла, рожала, растила детей, за каждого беспокоясь, болела их болезнями, хоронила их, работала в поле, а как только выдавалась свободная минута, тут же садилась за прялку. Никогда я не видел, чтобы она отдыхала или ела спокойно, всегда на ходу, кое-как, наскоро и непременно после всех. Я не знал случая, чтобы она сетовала на с в о и болезни, убивалась бы с в о и м горем. Всегда это были нужда, горе, печали, несчастья — или детей, или мужа, или знакомых, или общая народная нужда…
Вековечно страшная в своем повседневном иге судьба матери-крестьянки. «Замужем жить — надо лошадиную силу иметь», — часто повторяла она.
Вот она перестает плакать, вешает портрет на свое место и принимается сучить нитку. Печка прогорает. В ней еще порхает по угольям зеленый огонь, но, чтобы тепло не вышло, отец раньше срока закрывает трубу. Угар тотчас же распространяется по избе, виснет синим туманом под потолком. К угару мы привыкли. Зато жарко в избе, как в бане. «Жар костей не ломит», — говорит отец и сбрасывает с ног валенки. Остаемся босыми, беспоясными и мы — легче работать так. Действительно — жар костей не ломит.
— Сенька, это где ты слыхал про царя-то? — вдруг спрашивает отец.
Я знаю, что эта мысль его точит и точит.
— Чи́тарь! Смотри, не доведут тебя эти знакомства с шантрапой до добра. Яшка Токарев, Васька Долгий — ну и компания! Если рассудить, какое это дело-то, дело это, без сумления, Сибирью пахнет.
Он сгруживает мои книги и стойкой подносит матери:
— На-ко, убери этот мусор с глаз долой. От греха подальше. Сожги его завтра вместо растопки.
Мать загребает в подол мои книги, над которыми я проливал слезы и, читая, содрогался от жуткого волнения: «Королева Марго», «Ванька Каин», «Тайны венценосцев». Последней книгой, купленной у голодного горожанина в складчину всей девичьей артелью за два
