Юность - Николай Иванович Кочин
— Погоди немного. Смазал я керосином ему бока-то. Он на правую ногу у нас, мать, что-то припадает.
— Уж это не иначе, как чары. Чары, чары, отец. Попортили лошадь-то. Не иначе, как злые люди бросили в конюшник гвоздь из гроба. Обезножит Васька-то, обезножит. Надо к знахарке сходить, что ли, расколдовать…
— Брось пустое молоть. У знахарки самой вся скотина запаршивела.
— Ну, коли так, ладно. Сама крещенской водицей его покроплю, оно и сойдет.
На прошлой неделе волк утащил у нас ягненка, проделав лаз из сада во двор. Этот лаз отец теперь так законопатил, что пушкой не пробьешь. Но все-таки каждый вечер его осматривает.
— Около того места, у задних ворот, опять волчьи следы, мать. Одолел зверь нас, кругом леса, кормиться ему нечем, в полях везде тоже голо. Задирает овец, нападает на лошадей. Вчера, сказывали, мужика пьяного медведь задрал в Серебряном перелеске. Одолел нас и заяц, все яблони обглодал… А управы на зверей нет, ружей нет, пороху нет, стрелять нечем. На людей пороху хватает, а на зверя не хватает… Ну, и капканов тоже нет. На позицию идет все железо. Зверь совсем обнаглел, и если эта заваруха продолжится, то поверь, мать, волк всю скотину поест и нас с ребятишками съест…
— Что ты городишь, отец, индо страшно. Садитесь ужинать, озорники, пустодомы…
Садимся, натыкаемся в темноте друг на дружку, не найти ни ложек, ни хлеба.
— Ты, мать, зажгла бы огонька, что ли? — говорит отец. — Ни зги не видно.
— Да ведь светло еще. Мимо рта, чай, не пронесете.
Она разглядывает нас:
— Вот всех вижу, как днем всех вижу. Ты — постреленок, — и бьет меня тихонько в темя кулаком вместо братишки.
— Это я, мама, — говорю, — ошиблась…
— Ну, все равно, и ты мало бит.
— Э, черт те что! — вскрикивает отец. — Руку ошпарил…
— Эх ты, косоротый, — замечает мать и только после этого зажигает лампу, чуть-чуть вывертывая фитиль. Но ужинать уже можно.
Мы разбираем свои ложки и незамедлительно принимаемся за похлебку. И тут вдруг со всего размаху отец бьет меня ложкой по лбу без всяких слов. Потом тянется к братишке, но тот увертывается и, как угорелый, выбегает из-за стола. Я за ним. И слышен голос матери от печи:
— Так их, отец, так… Учи их, пока молоды, порядку совсем не знают, вовсе обасурманились.
Мы стоим навытяжку перед древними иконами и быстро, быстро, размашисто, с неимоверным показным усердием кладем кресты и произносим вслух слова молитвы:
«Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя твое, да приидет царствие твое… Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»
Отец испытующе смотрит на нас. Мы изо всех сил стараемся изображать покорных и очень искренних богомольцев и прямо пожираем глазами икону «божьей матери», у которой вместо лица одно только черное облезлое пятно. Мать убеждает нас, что это пятно и есть самое святое место на иконе — «лик божий».
— А вы явственнее читайте, язык не отломится, — ласково советует мать. — Песни поете куда как заливисто, звончее соловья.
Еще раз мы произносим «Отче наш» уже громче и «истовее» и садимся с вполне смиренным видом. Я щупаю и поглаживаю вздувшуюся шишку на лбу, Евсташка пугливо косится в мою сторону, и в его лукавых глазах я читаю: «Вот и тебе влетело… Хоть ты и взрослый парень и уже к девкам ходишь, а влетело здорово, девкам рассказать на околице, так засмеют…»
Принимаемся за еду. Вот принесла мать еще чашку похлебки, поглядела на нас, присмиревших:
— Перекрестить лоб забываете? А что же с вами на старости лет будет? Станете, как дядя Яша — золоторотец и трепач. Век ни коровы, ни лошади… какой уж это крестьянин…
Выхлебали вторую семейную чашку. Всю жизнь она у нас, эта деревянная, с выщербленными краями, огромная чашка, из которой хлебал еще крепостной дед в людской Симбилейской вотчины графа Орлова-Давыдова. Похлебка разбавлена молоком, очень вкусна и пахнет необыкновенно ароматно; хлеб, хоть и не совсем чистый, с примесью лебеды, жмыха и натертого картофеля, но все-таки хлеб же ведь, и можно есть его досыта и не болеть животом, не как в других семьях, где едят осиновую кору и целыми семьями маются. И сама похлебка тоже не как у других, она посоленная. Евсташка, изголодавшись после уличной беготни, слишком торопится, уплетает ковригу за ковригой и с полным непрожеванной пищи ртом вдруг выпаливает:
— Царя сменили, тятька. С престола спихнули его, вот тебе крест.
— Что? Что ты сказал? Повтори!
Как не так! Евсташка по тону отца понял, что сказал невпопад и сразу свернул в сторону:
— Болтают бабы… Сороки проклятые.
Отец отложил ложку и застыл. Гроза надвинулась. Ем, не дышу.
— Какой престол? — вмешивается мать, чтобы грозу предотвратить. — Ты знаешь ли, постреленок, что такое он — престол-то? А? Слово-то какое большое! Дать тебе дёру, не будешь с этих пор в сурьезные дела соваться.
— Я не сам выдумал. Вася Долгий говорил на околице. А ему — с базара приехавшие мужики. Он — бабам. А от баб Ванька Лапоть слышал…
Отец произносит:
— Смотри у меня! — но уже тоном, не предвещающим порку.
— Престол, он только в церкви бывает, — объясняет мать. — Это — божие обиталище. Святой дух — он там сидит. За престолом — всевышняя сила, вот оттого и бабам туда вход запрещен.
— А почему бабам нельзя, мам?
— Баба хуже мужика. Она у него в подчинении, как я вот у отца. Мужик может попом быть, а баба нет. Тоже мужик может царем быть, а баба нет.
— А царица? Нам учительница говорила, прежде царицы Россией правили. И сейчас вон, говорят, царица правила. При ней мужик такой есть, она с ним и правила. А царь при ней состоял.
— Все это враки, сынок. Никогда бабе не дадут править. Ей мужское дело несподручно. Ведь баб на войну не берут? Вот так. А царь — он в хоромах живет, в царских высоких хоромах, выше, чем дом Онисима Крупнова. Его спихнуть никто не сможет, сынок. У него стражи — видимо-невидимо, дуралей ты едакий. Он кого хочешь, того и застрелит или в острог посадит.
— Вот, это все ваши сказки виноваты, — отец показывает мне на стопку книг, лежащих на полке. — Оттуда все, вся эта брехня, от разных сочинителей. Добрехаетесь вот, как вон ее брательник добрехался. — Он намекает на дядю Яшу — брата матери, который в пятом году арестован, сослан в
