Арчил Сулакаури - Белый конь

Ладо спустил с чердака весла и сбросил их в лодку.

Вода в Куре отливала зеленью.

Рыбак стоял на дощатом настиле мельницы и смотрел на противоположный берег Куры. Ждал, когда Тома выйдет из своей хибарки.

Смеркалось. Ладо снизу оглядывал город, возвышающийся над Курой, окутанный сумерками. До мельницы издалека доходили приглушенные звуки — гудок паровоза или стук колес. Но эти звуки оставались как бы за пределами всеобъемлющей тишины.

Город высился над Курой, окутанный сумерками.

Сумерки окутывали и Нарикалу, и Метехи, и Мтацминда тонула в серой мгле.

Из смутно белевшей на том берегу лачуги вышел Тома и помахал рыбаку. Ладо сначала не заметил его, потом сам замахал. Таким образом они договорились. Обрадованный Ладо вернулся на мельницу.

Остановленная хозяином мельница безмолвствовала.

— На сегодня хватит, наработались, — мрачно сказал Степанэ.

— Зря клиента отправил.

— А ну его…

— Хочешь, подвезу тебя на лодке домой…

— Я не спешу… Побуду еще здесь.

Ладо подтянул шестом свою плоскодонку, подозвал овчарку и посадил ее в лодку, после чего спрыгнул сам.

Степанэ, облокотись на перила, следил за рыбаком, недоумевая про себя: робкий, нерешительный, даже неуклюжий на берегу, Ладо в своей лодке становился совсем другим — здесь с ним никто не мог сравниться. Лодка была словно неотъемлемой частью его существа. Они дополняли друг друга. Со своей плоскодонкой Ладо всегда брал верх над Курой, какой бы бурной и разъяренной ни была река.

Вот и сейчас, оттолкнувшись шестом от кирпичной стены, рыбак направил лодку на середину реки, потом взялся за весло и с силой начал грести.

На том берегу стоял поджидавший его Тома.

Степанэ некоторое время смотрел, как борется лодка Ладо с волнами, потом запер мельницу на замок и вышел на улицу.

На крыше приземистого домика оглушительно чирикали воробьи, то и дело взлетая с суматошным хлопаньем крыльев и опускаясь на мостовую. Потом они снова располагались на крыше старого дома и с осторожном любопытством разглядывали прохожих.

Степанэ покосился вправо — у открытого окна стояла Юлия. Она отвела взгляд в сторону, словно не заметила, как с ней поздоровался Степанэ. Мельник кивнул ей еще раз.

Степанэ закурил папиросу, выпустил струю дыма. Какая-то женщина вылила на тротуар мыльную воду. Чуть дальше по улице сапожники, выставившие столик с нардами из мастерской, увлеченно играли. Доносился стук костяшек и азартные возгласы.

Мельник подошел к окну.

— Как поживаешь, Юлия? — спросил он.

Юлия молча смотрела на мостовую.

— Давно я тебя не видел.

— Я дней не считала.

— Зато я считал… Как ты?

— Хорошо.

— Твой муж на рыбалку поехал.

— Мне это не мешает.

— Раньше не мешало, как теперь — не знаю.

— И теперь не мешает.

Юлия только теперь посмотрела на мельника — двусмысленная улыбка играла на его лице.

— Чего ты улыбаешься?

— Давно не видел тебя.

Юлию всегда удивляла аккуратность Степанэ.

Проводя целые дни на мельнице, он ни разу не вышел оттуда запыленным или осыпанным мукой. Вот и сейчас он был одет так ладно, словно не с мельницы возвращался, а только что из дому вышел…

Облокотясь о подоконник, Юлия искоса взглянула на Степанэ и вдруг поймала его взгляд, жадно шаривший по ее открытой груди. Она быстро выпрямилась и прикрыла грудь.

— Я сегодня приду к тебе, Юлия…

— Нет.

— Приду…

— Нет, — упрямо повторила жена рыбака.

— Все равно приду.

— А я сказала — нет.

Юлия закрыла окно. Обескураженный мельник побрел восвояси.

До самого вечера Степанэ просидел на своей мельнице. Наблюдал за мальчишками, прыгавшими с Мухранского моста в воду.

На город опускалась ночь. Мельница чуть заметно покачивалась на воде.

Степанэ внезапно прислушался, напряг слух: мельница молчала. Мельника насторожило именно это молчание. Мельница не раз останавливалась и прежде, но Степанэ показалось, что сейчас она не просто остановилась. Мельница безмолвствовала. Это молчание показалось хозяину зловещим. В тревоге он поспешил на мельницу. Внутри было темно. Крысы завозились и сразу затихли при его появлении.

Раздавался тихий плеск воды. Но вода словно лишь затем и плескалась, чтобы сделать тишину еще более угрожающей.

Степанэ некоторое время стоял в полной растерянности. Потом кинулся к ковшу — тот был пуст. Проверил деревянные и жестяные желоба — нигде ни зернышка.

Мельник понял — мельница не просто молчала. В ней царила пустота. Это было безмолвие пустоты.

Степанэ торопливо выбежал во двор, рванул дверь подвала — повеяло сырой прохладой. Он чиркнул спичкой, вспыхнул бледный язычок пламени, и мельник увидел в углу пустые мешки: аккуратно сложенные, они лежали несколькими стопками. В темноте он ощупал мешки дрожащими руками, отбрасывая в досаде один за другим.

Из подвала Степанэ ринулся на балкон к Мако. Заглянул через окно в комнату. Старуха стояла перед иконой и, крестясь, шевелила губами.

— Мако! — заорал Степанэ.

Старуха вздрогнула и, в испуге подскочив к окну, отодвинула занавеску. При виде Степанэ удивилась, открыла ему дверь.

— Давай мое зерно! — заявил мельник с порога.

— Бери сам, мне его не поднять.

Степанэ выволок из-под кровати мешок, который когда-то припрятал у Мако на черный день, вскинул его на плечо и поспешил к мельнице.

Ловко развязав мешок, Степанэ высыпал зерно в ковш, подошел к тормозу и повернул его влево. Мельничное колесо заскрипело, заплескалась вода, огромный жернов начал вращаться, и мука по желобу белым снегом посыпалась в ларь.

Мельник с облегчением вздохнул и, отыскав в кармане спички, зажег керосиновую лампу. Желтый свет замигал, и по стенам задвигались тени.

Степанэ прислушивался к стуку порхлицы, как врач к пульсу больного, и довольная улыбка разливалась по его лицу. Выйдя наружу, он снова прислушался к мерному гулу.

— Поет моя мельница, — проговорил он умиротворенно и только теперь почувствовал, что весь взмок и умирает от жажды.

Он отряхнулся от пыли, поправил пояс, запер дверь мельницы и осторожно спустился по ступенькам подвала. Нащупал в темноте дверь и постучал. На стук вышел худой длинноусый дворник.

— Аршалуш, — обратился к нему Степанэ, — вот тебе ключи, присмотри за мельницей.

Дверь закрылась.

Степанэ направился к липе, остановившись, снова прислушался к рокоту мельницы.

— Поет моя повелительница, поет, как всегда, — повторил он громко и пошел к воротам.

Прежде чем отправиться домой, Степанэ решил утолить жажду в духане Антона. Здесь было многолюдно. Громкий разговор, хохот, пение, женский смех, клубы табачного дыма. Степанэ слился с этими голосами, растворился в шуме. Этот шум радовал его, заставлял смеяться, болтать, петь, хохотать. Однако сам Степанэ не только не пел, но и слова не проронил, не только не смеялся, но даже не улыбнулся ни разу. По обыкновению своему, стоял, облокотясь о буфетную стойку, и молчал. Зато душа его ликовала, пела, хохотала. Степанэ выпил бутылку вина. В духане хлопотала Тасо. Мельник не сводил с нее глаз, и, когда девушка проходила мимо, он схватил ее за руку:

— Почему ты избегаешь меня, Тасо?

Девушка покорно остановилась, лицо ее залилось краской.

Парень в черной косоворотке, одиноко сидевший в углу, явно насторожился, но быстро успокоился, увидев, что Степанэ по-отечески гладит Тасико по волосам. Разумеется, никто из посетителей не заметил минутной тревоги юноши.

Степанэ вскоре ушел.

Во дворе было темно. Мельник неслышно поднялся по лестнице и, не постучавшись, открыл дверь в комнату Ладо. Сердце его бешено колотилось, он боялся, что Юлия поднимет шум при виде незваного гостя. Юлию совсем не удивило появление Степанэ. Вопрос ее прозвучал так, как будто она ждала его.

— Тебя видел кто-нибудь?

Степанэ сразу успокоился и ответил так же невозмутимо:

— Нет.

Юлия отложила гребень, которым расчесывала волосы, и закрыла ставни. Прислонясь спиной к стене, она молча смотрела на мельника, который так же молча приближался к ней.

— Где ты был? — спросила она.

— Разве не все равно, где я был? Важно, что к тебе пришел.

— Я спрашиваю, где ты был?

— У Антона в духане.

— У Антона?

— Юлия, ты совсем другая, Юлия…

— А она?

— Она… Она — красивое дитя… А ты… ты — красивая женщина…

— А ты тогда кто же?

— Я один знаю тебе цену, Юлия. Ладо не знает. Вот если бы ты была рыбой — тогда другое дело. Ладо только в рыбе разбирается.

Юлия побледнела… Губы ее задрожали.

— И все же, кто ты сам? Почему не отвечаешь?

— Ты прекрасно знаешь, кто я и что я.