Арчил Сулакаури - Белый конь

Арчил Самсонович Сулакаури

Чугуретские рассказы

Половодье

Разве мог я подумать, что когда-нибудь буду рушить дом, в котором прошли мои детские и отроческие годы? Старый Чугурети[1] был преимущественно районом мельников и рыбаков. Естественно, что мельники и рыбаки должны были селиться у самой воды, поэтому наш район тянулся вдоль берега Куры, от бывшего Воронцовского до Мухранского моста.

Дом, в котором я жил, выходил окнами на Куру, и балконы его висели над самой рекой. Прямо напротив нашего балкона, по ту сторону Куры, находился «Мадатовский остров», служивший свалкой чуть ли не для всего города. Поэтому на «острове» вечно рыскали голодные собаки. На обрывистом берегу стояла беленная известью лачуга. Под ней, на отмели, неизменно была привязана голубая лодка-плоскодонка. Как только в пролетах моста показывался плот, дверь лачуги тотчас открывалась.

Плотовщики с силой орудовали шестами, и плот постепенно приближался к берегу. Выходивший из лачуги мужчина — немой Тома — бежал за плотом по берегу. Плотовщики бросали ему толстые веревки. Немому удавалось схватить одну из них, и он изо всех сил старался притянуть плот. Весь напрягался, изгибался, пятками упираясь в камни, и волочил тяжелый плот до тех пор, пока не обвязывал веревку вокруг кола, специально вбитого неподалеку от Мухранского моста.

Я всегда со страхом думал: а вдруг однажды плотовщики не добросят веревку или плот затянет Тома в воду, и он утонет, но ничего подобного ни разу не случилось.

От края нашего двора в Куру спускалась толстая кирпичная стена. К этой стене прочными железными цепями была прикреплена мельница.

Нижняя часть мельницы ничем не отличалась от обычного парома, стоящего на двух лодках. Между двумя лодками была закреплена ось колеса с огромными лопастями. Колесо вращалось под натиском течения.

По висячему мостику со двора на мельницу могучие грузчики переносили пятипудовые мешки. Мостик прогибался под их тяжестью, раскачивался и жалобно скрипел.

Зерно вносили в серую, иссушенную солнцем дощатую будку, стоявшую на лодке, обращенной к берегу. Деревянный настил вокруг будки был обнесен перилами. Настил переходил и на вторую лодку мельницы.

Когда-то в промежутке между двумя мостами располагалось до двадцати таких мельниц. Но я уже такого не застал. При мне не больше пяти мельниц махало своими «крыльями» вдоль берега.

Детьми мы любили забираться на мельницу. Мы садились на деревянную скамью позади будки и предавались мечтам. Мы воображали себя отважными мореплавателями, и старая, скрипучая мельница не раз уносила нас в далекие сказочные страны…

Много времени спустя я снова стоял на нашем балконе и глядел на Куру. Глядел и не узнавал своего старого друга: стиснутая бетонными стенами река смирилась, течение ее стало почти незаметным. Гладкая поверхность отражала бледное рассветное небо, каменный парапет набережной, верхушки деревьев и Мтацминду.

Балконы обоих этажей меня встретили тишиной и безлюдьем. На веревках, протянутых между столбами, не развевалось белье, не было слышно гомона соседей. Со стороны Куры двор уже подпирала набережная. Дом выглядел жалким — обветшалый, одряхлевший, он чуть склонился вперед, словно предчувствуя грядущую опасность, приготовился бежать, но не смог сдвинуться с места.

Я бродил по опустевшим комнатам. Все двери были открыты настежь.

В этих тесных клетушках жили мы. Кто уж ютился здесь после нас — я не знаю. Стены были разрисованы потеками сырости, потолок обвалился…

А кто жил здесь? Я забыл имя хозяина. В его квартире нет ни оконных рам, ни дверей. Он их снял и унес с собой, и кран отвинтил. Зачем? Для чего? Ведь там, куда он переезжал, наверняка были и окна, и двери, и кран, и еще много чего. Но тем не менее он все сорвал, снял, забрал — мое, дескать, и другим не достанется.

А вот здесь жили друзья моего детства… Где вы теперь, Леван и Нана? Помните вы меня или нет? Я вас часто вспоминаю… Нана, ты тогда была тоненькой девчушкой с большими медовыми глазами, влажными, блестящими… С тоненькими, разбросанными по плечам торчащими косичками.

Но чья же эта маленькая комнатушка? Здравствуйте, бабушка Мако! И вы, значит, уехали, перебрались куда-то!.. Сколько раз окатывали вы нас водой с балкона, чтобы проучить за шалость! Где вы теперь ковыляете, сморщенная, как осенний лист? Может, что-нибудь осталось от ваших зорких глаз? Нет, не думаю… Но что это? На запыленной полке — Иисус, одинокий, покинутый. Вы пожертвовали господу прошлогоднюю ветку самшита и огарок восковой свечи. Бабушка Мако, уезжая, вы забыли вашего бога, которому шестьдесят лет молились, стоя на коленях… Бабушка Мако, как же вы забыли бога?!

Я снова вышел из дома и спустился во двор. В другом конце двора раскинул свои ветви гигантский платан. Он так покровительственно склонился к низенькому одноэтажному домику, как будто хотел подхватить его под мышку и унести с собой…

В этом домике жил рыбак Ладо — самый добрый и самый сильный человек во всем Чугурети.

Интересно, где теперь жена рыбака — красавица Юлия? Юлия всегда носила узкое черное платье, с глубоким вырезом, отчего казалось, что ее стройное белоснежное тело вот-вот выскользнет из черной ткани…

А под этой липой валялся сломанный жернов. Мельник любил сидеть на нем. Да, в самом деле, я совсем забыл о мельнике Степанэ. Крупный мужчина, с неизменной улыбкой на лице, он покручивал короткий черный ус и гордо произносил, поглядывая на мельницу: поет моя повелительница! Мельница Степанэ и вправду пела. Скрипела, хлюпала, гудела, и в этом шуме явственно слышался размеренный стук порхлицы…

Времени для воспоминаний больше не оставалось. В воротах уже показался первый рабочий с киркой и лопатой на плече. Скоро придут и остальные.

В тот самый день меня впервые назначили прорабом, и я волновался, как на первом в жизни экзамене. На работу явился раньше всех, но при виде рабочего сердце у меня екнуло — сегодня я должен был уничтожить неотъемлемую часть моей души. Должен был разрушить то, с чем были связаны счастливейшие дни моей жизни.

А рабочий уже шагал по двору. Прислонив кирку и лопату к стене, он сел на ступеньку, даже не взглянув в мою сторону, как будто меня тут вовсе не было. Он достал из кармана газету и развернул ее. Я хотел подойти, заговорить с ним. Сказать, что здесь я — старший, объяснить, как и с чего мы начнем работу.

Не сделав и двух шагов, я остановился как вкопанный, не в силах отвести глаз от лица рабочего. Оно показалось мне очень знакомым. Приглядевшись внимательней, я узнал его, точно узнал: это рыбак Ладо!

Равнодушие его меня поразило. Он спокойно вошел во двор, сел на ступеньку и погрузился в газету. На свой бывший дом он даже не оглянулся, как будто и не жил здесь никогда, как будто здесь не горел его очаг.

— Здравствуйте, дядя Ладо! — Я не утерпел и поздоровался.

— Здравствуй! — Старый рыбак поднял голову и, сощурив глаза, пристально на меня поглядел.

Я подошел ближе и спросил:

— Не узнаете меня, дядя Ладо? — Старый рыбак встал, заставил меня повернуться к свету лицом, еще раз внимательно вгляделся и сказал, виновато улыбнувшись:

— Нет, сынок, не узнаю!

— Я — Мамука, дядя Ладо.

— Какой Мамука?

— Который вон там жил. — Я повернулся и рукой показал на угол второго этажа.

— Ах, это ты, парень? — Он спросил так, словно встречал меня каждый день.

Старый рыбак снова опустился на ступеньку. Достал папиросу и закурил. Я не мог понять, обрадовала его встреча со мной или нет. Он сидел, задумавшись, и, глубоко затягиваясь, курил.

Он постарел, но не казался дряхлым, выглядел по-прежнему молодцом. Волосы поседели и поредели. Загорелое лицо и шея были изрезаны глубокими морщинами. Прежний огонь в глазах приугас, как бы подернулся пеплом. Мне показалось, что голова его словно стала меньше, и от этого плечи казались чересчур широкими. Таких крепких плечей мне никогда не приходилось видеть у других стариков.

Я был в хорошем настроении, и мне хотелось сказать или, вернее, вспомнить что-нибудь такое, что порадовало бы нас обоих и погрузило в сладкие воспоминания. Но молчание нарушил старый рыбак:

— Про тебя говорили, будто ты на войне погиб…

— Как видишь, не погиб, — отшатнулся я.

— Вижу… Матушку твою я раза два на базаре встречал, она траур носила… Так я не стал подходить — трудно было утешить. А потом долго ее не видел…

— Сейчас ей уже лучше. Она хорошо себя чувствует.

— Вас тут много было, ребятишек, — начал дядя Ладо. — Хорошие были дети. А где Шота? Что он делает?

— Стал врачом…

— Нодар?