Михаил Бубеннов - Орлиная степь
— Что ж не поженились? — с недобрым взглядом спросил Деряба.
— Соображали, да ничего не вышло. — Анька на минутку горестно полуприкрыла глаза. — Не нашлось нам маленького уголка, чтобы счастье свое сохранить, — вот и весь секрет! Ты ведь сам знаешь, как приходится молодым начинать свою жизнь в Москве. Он жил в большой семье, в бараке, там народу, как клопов — в каждой щели. У нас тоже была клетушка вроде собачьей конуры: по очереди спали. Ну, где тут, скажи, с нашей… с такой любовью? Нам бы, дуракам, собрать свои манатки Да и махнуть куда-нибудь вот в эти места, а то и подальше. Так нет, помешались, дураки, на Москве — уезжать неохота. И вот жили — страдали. Ну, а дело, сам знаешь, молодое, любовное: как в огне горели! ^
— Ты, видать, не стерпела?
— Я, — просто призналась Анька. — Я смелее его была. Ну, а чего же тут такого, что ты меня подкалываешь? Мне было восемнадцать лет, мое время подошло, а уродилась я, слава богу, с бабьим сердцем, а не с ледяшкой в груди. Господи, как я хотела его женой быть! Как хотела! Каждую ночь во сне видела, как мы живем с ним в отдельной комнате, маленькой такой, светленькой, в кружевах… А ребенка как я хотела! — Ее глаза вдруг залились слезами. — Похоронила я своего ребеночка в садике, под рябинкой… — прошептала она, не вытирая слезы. — Да и сама чуть не сдохла! — вдруг добавила она с неожиданной злостью.
Степан Деряба выдернул из песка, рядом с собой, водочную бутылку, но она оказалась пустой. Откинув ее в сторону, Деряба широким, но нетвердым шагом спустился на южный берег острова и шумно полез в тальниковые заросли: здесь он на всякий случай тайно хранил две большие кор-зинь? с водкой.
— Опять пить? — спросила Анька, увидев его с мокрой бутылкой в руках. — Ты и так уж весь опух! Погляди-ка в зеркало: тебя уж с нее раздуло всего, как паука, смотреть противно!
— Отвяжись!
— И откуда ты ее берешь? Из-под земли?
— Запас, — нехотя ответил Деряба. — Выпьешь?
— Налей немного.
Они выпили, и тогда Деряба, сплюнув, спросил:
— Где же теперь-то твой голубок?
— Далеко! — ответила Анька тоскливо, охватив руками колени и всматриваясь в даль: в тальниковой чаще был просвет, и с островка виднелся затопленный в Черной проточине трактор, камыши на степном озере и кусок степи. — Далеко мой миленочек, далеко: на том свете!
— Что ж он так рано… и в такую даль?
— Друзья-приятели по пьянке зарезали.
— Из-за тебя?
— Из-за меня.
Деряба выпил один, прямо из горлышка бутылки, и затем, медленно косясь на Аньку, опять уколол:
— Ты, видать, и по нем-то недолго страдала?
— Опять же скажу тебе: глупый ты человек! — ответила Анька и сожалеюще вздохнула: — От горя-то я и честь свою потеряла. В нашем переулочке в Москве, не поверишь, все парни — одна шантрапа: пьянчуги, ворье, головорезы… Разве они понимают, как нам, девкам, бывает тяжело?. У них одно на уме. Помню, прошло немного времени и зазывают меня подружки в компанию: дескать, развей немного горе-то! Пошла. Развеяла. Утром очнулась, голова трещит, смертынька за сердце хватает — напоили, сволочи, какой-то гадостью! Где лежу — не пойму, перед глазами все крутится, как на карусели, а живот Что-то тяжелое давит… Хвать за живот, а на нем — чужая рука! Обомлела я и только тогда вижу: рядышком со мной лежит и храпит вот такой, как ты, кобелище!
— С той поры ты и дала себе волю?
— Да нет, вольничать-то я особо не вольничала, а той чести, что была, строго уже не берегла, — продолжала Анька, не меняя позы и задумчиво высматривая что-то в степи. — Стыда уж не было, а жизнь — она берет свое. Ну, а оно ведь завлекательно, это баловство…
Она помолчала более минуты.
— Замуж бы выйти! — произнесла она затем с тоской и, обернувшись к Дерябе, все так же просто, как говорилось ею все, предложила: — Давай поженимся, а? Ей-богу, Степан, не прогадаешь! Что нос воротишь? Да тебе, если хочешь знать, честней меня никого не найти! Ты знаешь, какой я женой буду? На мне вот такого крохотного пятнышка нигде не увидишь! А какая я работница, ты знаешь? У меня в руках все огнем горит, если я с охотою возьмусь за дело. Я все умею, все знаю. Получим комнатку — у меня она будет как птичье гнездышко! Не глядишь? Натешился — и морду в сторону? Все вы такие, кобелиное отродье! Да ты пропадешь без меня, вот что я тебе скажу. Я тебя от водки отучу и человеком сделаю, а будешь вот так, как теперь, околачиваться промеж жизни — верный тебе каюк где-нибудь на вечной мерзлоте! Подумай, а то поздно будет.
Деряба тяжело вздохнул всей грудью.
— Как это поздно? Кто-нибудь уже заглядывается?
— Да уж, конечно, не без того: везде есть охотники-сластены! — вдруг весело и хвастливо отозвалась Анька. — Я вон какая, мне горевать нечего. Я отбою от парней не знаю.
— Может, и сам Багрянов обзарился? — хрипло спросил Деряба.
— А чем не парень? Одна красота! — ответила Анька задиристо. — Ничего промеж нас еще не было, я тебе честно скажу, — добавила она, с наигранной скромностью потупя взор, — а все-таки позавчера, как сграбастал он да сжал, кости так и хрустнули, и в голове — сплошной звон…
Деряба вновь схватил бутылку и прорычал:
— Ну, ладно, гад, погоди!
Анька поняла, что наболтала лишнего, и, решив поправить дело, одернула Дерябу:
— А ты скорей в бутылку, да? Вот чудило! Он же просто так… случайно… Он ведь идейный парень.
— Чужих девок щупать — идейный, да?
— А я ведь ничья. Чего же ему стесняться? Деряба ударил кулаком в песок.
— Моя! Забыла, что сказал тогда… на прощание?
— Память у меня что-то вся вылетела, — притворно пожаловалась Анька.
Деряба повертел перед ней рыжий кулачище.
— Гляди, я тебе ее обратно вставлю!
На удивление Аньки, Деряба на этот раз даже не дотронулся губами до горлышка бутылки и воткнул ее обратно в песок. На его одутловатом лице оловянные глаза округлились и помутнели от ненависти. Он уже был достаточно пьян; угрюмо присматриваясь к Аньке, он спросил:
— Как же он тогда… идейный… отпустил тебя ко мне? Что-то… удивительно…
— Сказать всю правду?
— Обязана! Какие еще могут быть вопросы?
— За делом послал, — сообщила Анька.
— Хм, какое же у него ко мне дело? Просил раскроить тебя поровну? Не желаю!
В самую последнюю минутку у Аньки мелькнула, как рыбка-бель в тихой заводи, мысль о том, что не надо бы открывать, с каким заданием посылал ее бригадир на Черную проточину: темный, зловещий характер Дерябы может сработать, как тонна взрывчатки, и тогда недолго до беды. Но так-таки и не хватило у нее сил справиться с той не сравнимой ни с чем обидой, какую наносит мужчина женщине, отказывая ей хотя бы в мимолетной любви.
— Задумал оставить тебя на мели, вот что! — ответила Анька. — Одного, и на мели. Послал, чтобы тайно сманила твоих дружков в бригаду. У нас ведь горе с людьми. И обещал за это самое отвалить мне на крепдешиновое платье. Видал какой?
— Идейный, гад! — прохрипел Деряба. — Но как же он советовал сманить? Разве они от меня пойдут?
Анька поиграла бровями.
— Велел околдовать…
— Обещала, да? — спросил Деряба, вставая на колено.
— Чего ты бесишься? А ну, вдарь! — Анька выставила грудь перед Дерябой. — Дурак! Если бы обещала, то разве сказала бы тебе? Налакался, так ничего уж и не соображаешь?
Деряба схватил Аньку за плечи, притянул к себе, крепко поцеловал в губы. Потом некоторое время смотрел в ее темно-карие, ласково манящие глаза и сказал:
— Теперь верю тебе!
Отпустив Аньку, он сел на песок и твердо заявил:
— А моих дружков не видать ему как своих ушей! От меня они ни на шаг. Они у меня вот где! — пояснил он, сжимая в воздухе кулак. — Такой закон! Клятва дана!
Со степного озера донесло два выстрела.
— Это они? — спросила Анька.
— Они. Уток бьют.
— А ты что же не пошел с ними?
— Значит, сердце чуяло, что ты приедешь, — польстил Деряба Аньке в благодарность за ее откровенность. — И потом, кому-то надо же быть у этого проклятого трактора! Я все-таки в ответе за него. Да и ладно, что остался: как раз перед твоим приходом вдруг налетел сам Зима.
— Ну, и что же он тут? — спросила Анька.
— Он с нашим братом не очень-то ласковый, — откровенно признался Деряба, вероятно все из-за того же чувства благодарности. — Поглядел на наше это сооружение, походил вокруг… Ты видала, что мы там нагородили?
— Вышку-то? А как же!
— Это не вышка, а так… сплошная ахинея, для дураков! — Деряба захохотал утробно и гулко; поблизости внезапно с криком вырвалась из зарослей кряква. — Ну, и охмурил же я Краснюка, самому приятно! Я ему плету черт знает что, а он, губошлеп поганый, вот с таким важным видом слушает. И каких только дураков не назначают директорами! И где их, скажи ты мне, берут? Ну, а потом и пошла у нас здесь комедь-житуха. Рубим сосны, возим, копаем землю, городим какую-то вышку, а больше всего ведем время и наслаждаемся жизнью. Катаемся на лодке, уток стреляем, в карты режемся, мясо жрем, водку пьем! Где теперь найдешь такое житье? Получше всякого курорта! У него, у губошлепа, не было никакого соображения, а у меня был полный расчет. Я наперед знал: пока мы водим Краснюка за нос да живем-гуляем, вода-то спадет и нас за ненадобностью погонят отсюда к чертовой матери! Так и вышло. Походил-походил сегодня Зима вокруг нашей вышки, покачал головой, поглядел на трактор и видит: вода уже тронулась на убыль, едва заметно, но тронулась… Теперь сама посуди, какой же расчет городить дурацкую вышку и поить нас водкой, когда вскорости трактор и так вытащить можно? Вот этот Зима — умный, видать, мужик — и говорит мне сегодня: «Ну, вот что, дармоеды, пожили всласть на казенных харчах, а теперь хватит — сматывайте манатки и катитесь отсюда к чертовой матери!» На этом и закончился наш разговор…
