Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
Однако спокойно посидеть и передохнуть им не пришлось. Взрыв всполошил поселок, телефонным звонкам не было конца. Пробился и Константин Егорович.
— Сдается, как бы не у вас, Николай Сергеевич?
— А где ж еще? — усмешливо ответил Николай. — Не на дроворазделке ж.
— Обошлось?
— Как ни странно. А могло б…
— Да, ухнуло здорово. Последние известия не слышали, конечно. Я уж было подумал, отсалютовали в честь разгрома…
— Ка-ко-го?
— Под Брянском. Пятьсот танков накрыли, больше двадцати тысяч фрицев полегло.
— Наконец-то, — с облегчением выдохнул Балатьев. — Ну, будем надеяться…
И положил трубку, так как в конторку влетел Кроханов, Разразившись бранью, особенно оскорблявшей, потому что состояла из одних нецензурных слов, навалился на Балатьева с обвинениями. Чего только не наговорил он, чего только не приписал! И ослабление дисциплины, и зазнайство, и отсутствие критики и самокритики, и потерю бдительности, и даже вредительство.
Смешно и в то же время горько было Балатьеву выслушивать всю эту напраслину. Ущерб от аварии по сравнению с тем, каким мог быть, в сущности ничтожен, и причина ярости Кроханова объяснялась лишь тем, что за такой ущерб начальника цеха с завода не выгонишь. Балатьев продолжал выслушивать абсурдные нападки, всячески сдерживая себя, чтобы не взорваться и не послать директора по популярному русскому адресу.
Истощив весь запас эпитетов и не дождавшись от Балатьева никакой реакции, Кроханов бросил, вконец выведенный из себя:
— Чего молчишь, как египетский свинкс?
И на эту фразочку Балатьев не среагировал, — что толку пререкаться с этим иродом! А вот Акима Ивановича прорвало:
— Креста на вас нет, Андриан Прокофьевич! Я-то думал, придете как человек, скажете: «Спасибо, Николай Сергеевич, что жизнью своей рискнули, от такой беды упасли. Вот вам рука моя и талон на литру водки, чтоб очухались». А вы… Ровно кобель, с цепи сорвавшийся. Тьфу!
Аким Иванович в сердцах отшвырнул еще не зажженную цигарку, что при недостатке табака являло крайнюю степень раздражения, сочно сплюнул и, тяжело поднявшись, поковылял на площадку.
От обычно покорного обер-мастера Кроханов такого дерзкого отпора не ожидал и, решив, кстати, не без оснований, что это балатьевское влияние, зашипел:
— Во, полюбуйся! Твоя выучка! Развратил мне тут народ!
— А разве он не прав? — ответил Балатьев, удивленный и обрадованный тем, что Аким Иванович наконец-то показал зубы. — С кандидатами в покойники полагалось бы говорить уважительнее. Когда заглянешь за тот порог…
Дверь открылась, вошли Дранников и ковшевой его смены, которых Балатьев как раз собирался вызвать. Появление их было кстати. Вот на них, истинных виновников, пусть и перенаправит директор свой державный гнев.
— Остаток запала, — сказал жестко, — на этих вот деятелей израсходуете. Один дежурил, другой ковш недосушил. Давайте-ка разберитесь, почему так получилось, а я послушаю. Пусть попробуют оправдаться.
Знал бы Кроханов, что все обернется не во вред Дранникову, подбирал бы выражения полегче. Гробить приятеля, да что гробить — просто наказать в его планы никак не входило. Ковшевого, кстати, тоже, поскольку тот работал под началом Дранникова.
С интересом наблюдал Балатьев за тем, как осторожно задавал Кроханов вопросы, как хитро подсказывал ответы, как старательно спускал разбирательство на тормозах, и в нем накипала ярость от этого бесстыдства. История, которая чудом не окончилась катастрофой, мало-помалу приобретала характер рядового, почти невинного происшествия. Один ковшевой запамятовал закрыть кран, когда охлаждал ковш, другой, вместо того чтобы пустить вконец промокшую кирпичную кладку ковша на слом, решил удовлетвориться просушкой — сойдет-де, — а Дранникова в цехе вроде не было, и потому ответственности за действия своих подопечных он не несет.
— Какое взыскание заслужили ковшевые, товарищ начальник? — уже совсем другим тоном, чуть ли не заискивающе, обратился Кроханов к Балатьеву, сидевшему с опущенными веками.
Тот приоткрыл один глаз.
— Это в зависимости от того, как директор квалифицирует их поступки. Халатность это или вредительство.
— Чепуху буровите! — ворвался в разговор Дранников. — Какое это вредительство? Ишь, мода пошла! Чуть что — к ногтю. — Погрозил пальцем. — Не очень-то… А то как бы…
— Не я буровлю — директор, — невозмутимо отозвался Балатьев. — Пока он считал, что виноват я, он узрел в содеянном вредительство.
Кроханов болезненно поморщился, кольнул синим глазом.
— В запале чего не скажешь. Спал уже, а тут ка-ак ахнет, стекла ка-ак задребезжат! Ну, думаю, фрицы бомбят. А оказывается, свои расстарались. Ладно, будет вам тут, кто да что. Поставим точку. Фартовый ты, вот что я тебе скажу. — Кроханов по-свойски стукнул Балатьева по колену и впервые за все время их совместной работы взглянул на него без обычной неприязни.
7
Ночная смена только разошлась по домам, а поселок уже гудел о происшествии в мартене. Балатьев и Чечулин были подняты молвой на уровень героев. О них вели речь в домах, о них заводили разговор на улицах.
О том риске, которому подверг себя Балатьев, Светлана узнала на следующий день, и не от кого-нибудь, а от самого Кроханова. Появившись в приемной, он прямо с порога заявил:
— Эх и парня ты околдовала, Светка! Смелый невозможно какой, экспозантный, семи пядей на лбу.
Возбужденно расхаживая по приемной, он принялся взахлеб рассказывать о том, что было ночью и что могло стрястись, если бы Балатьев «умом нерасторопный был» да не полез к черту в пасть.
Хотя Николай никогда еще не казался Светлане таким далеким и чужим, все же она испытала гордость и радость за него. Оценив наконец своего подчиненного по достоинству, Кроханов перестанет заедать его, и между ними, чего доброго, установятся нормальные отношения. Было только мучительно больно оттого, что деловые качества Николая расходились с его моральной сутью.
За ужином Константин Егорович тоже завел разговор о Николае. Его истолкование событий соответствовало крохановскому, только разве что больше изобиловало лестными словами. Это насторожило Светлану. Она заподозрила, что отец преднамеренно расхваливает Николая, зная о конфликте и не допуская мысли, что в нем повинен один Николай. Из чувства протеста заняла наступательную позицию.
— Это не героизм, — утверждала она. — Героизм подразумевает самоотверженность, а им руководила тривиальная самозащита, к тому же вынужденная, — спасал себя от возможных последствий. Это как в поединке: либо противник тебя одолеет, если оплошаешь, либо ты его. Мужество отчаяния. Вот Аким Иванович проявил подлинный героизм. В чистом виде. За последствия он ответственности не нес, а собой рисковал. Так что твоих восторгов, па, я не разделяю.
Константина Егоровича удивила холодная, даже жестокая рассудительность дочери, сознательное стремление принизить если не сам поступок Балатьева, то хотя бы его мотивы.
— Постой,
