На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Деду все трудней и трудней дышалось… Ленька, исполненный сострадания, предлагал ему присесть на скамеечку, отдохнуть. Сидели, снова прохаживались по извилистым тропам.
— А что, дедуш, правду ли говорит Потрошихин, будто вы специально для белок протянули посадку от школы до лесу? «Белкин мосток» назвали…
Архип Николаевич с какой-то минуты вроде бы отвел от себя неотвязную хворь, заговорил без натуги, чем обрадовал Леньку:
— «Белкин мосток»?! Оно можно и так рассудить: ничего в том не будет худого, если к настоящему делу припутают какую-нибудь сказочку. Сперва вроде в насмешку, а погодя в лад придется. Помнишь стишок: «Погодите, детки, дайте только срок: будет вам и белка, будет и свисток!» Значит, якобы ради белок мы специально вымостили сосновую дорожку от лесу к школе? «Мосток» по макушкам… Пускай, пускай себе Потрошихины так и думают, пускай насмехаются. А мы, на самом деле, от вытаптывания скотиной огородили свою посадку. Имеем план со временем образовать у себя маленькое учебное лесничество. Вёснами каждый, кто кончает школу, высаживает восемь деревцов — за все восемь классов, что проучился здесь. Память о себе оставляет. Ну, и что ж… Когда белкам захочется, пусть сообщаются меж собой: лесная к нам, наша — в лес, по мосточку-то.
— Что-то невиданное у вас, дедушка, получается. Не всяк придумает!
Дед Архип положил свою невесомую ладонь Леньке на голову.
— Ох, не говори, парень, не говори!. Таких-то невиданных дел, и сколько еще останется неоконченными… Веку не хватит. А ты не забыл Евсея-то Боровикова?
— Это которому «сто лет в обед»? Все еще живой?
— Прицепили к нему «сто лет в обед»! А ему вот уже сто одиннадцатый. И помирать не собирается. Учительница повела к нему ребятишек на беседу о правильной жизни. Меня позвала за компанию, чтобы затеять разговор про давнишние годы. Светлана Ивановна, между прочим, задает ему такой вопрос: «Скажите, Евсей Поликарпович, вам, поди, очень долгой показалась вся ваша жизнь?» Ну, что тут было сказать старому человеку? Обижаться? Но не такой он глупый, чтобы за каждое слово сердиться на человека. Хитро так, вприщур обвел взглядом всю нашу экскурсию, покачал головой: «Эх, вы, робятушки! Кака-така могёт быть долга жись?! Я и не жил совсем! Как однова́ в окошко глянул!»
Каков дед Евсей?! «Однова в окошко глянул…» А я, Леня, помирать буду вот…
— Зачем?! — Ленька прижался крепко щекой к его худому плечу.
Одинаковые ростом, только дед спиной немного пошире внука, шагают себе рядышком, голова к голове. Одна длинноволосая, другая короткими колючками покрытая, не добела седая — волосок серый, волосок белый. В лица поглядеть старому и малому — оба грустные, печальные. Малый — востроносенький, веснушками покропленный, чисто выбритый. Старый — щека щеку съела. Короткая борода клинышком.
— Зачем помирать-то, спрашиваешь? — спокойно продолжал дед. — Я и сам не знаю, зачем вдруг помирать, когда разум еще светел…
— Дедуш, не допускайте мысли, что умрете, держите себя силой воли! Ученые пишут, можно продлевать себе жизнь, с болезнями справляться силой воли.
— Верно, можно. Я тоже по себе это ощущаю иной день. Да вот и нынче-то сперва до чего тяжко было вести разговор. А гляди-ка, замолол, замолол языком, что и не остановишь. И внутри словно отпустила какая-то жилка, что дыхание задерживала. Не будем больше про смерть. Лучше о жизни поговорим. Никакому практическому делу я тебя, наверное, обучить уже не смогу. Только что моралью тебе докучать…
— Вы меня многому научили, дедуш. Спасибо вам тысячу раз!
— Если не наскучил — терпи. Мне, знать, с того и полегчало, что ты объявился. Уж больно далеко ты залетел, воробушка. Не каждый год соберешься проведать нас. Дак что? Может, пройдемся до Волги и обратно? Поклонимся матушке, погладим в ее течение быстрое…
— Не устали — пройдемся.
Они направились за гумно и скоро вышли на песчаную пустошь, кое-где помеченную обгрызанными кустиками лозы, — самым прямым путем к реке.
— Выходит, тебя с чугуном сдружила судьба… — затронул дед свою любимую тему.
— Как понимать — сдружила. Не больно ведь…
— Понимаю, не больно. Имею представление. Работка не мед… А все же, как можно его не уважать, чугун-то! От него всей технике начало.
Ленька слушал молча. Как видно, дед вдохновился на высокую речь.
— Сибирь!.. Урал!.. Ничего не скажешь, необозрим простор, богатством недр не обиженный. Но вот первые в России доменные печи где́ были построены?
Ленька не знал. Может, когда слыхал. Но ведь без интереса — не удержалось в памяти.
— Под городом Тулой, вот где! И не так чтобы очень давно. В семнадцатом веке, гласит история. До той пора чугуна-то, с каким ты имеешь дело, вовсе не выплавляли. Из сырой руды в ямах выжигали некое «губчатое железо». Сбивали его кувалдами, чтобы становилось плотнее, чтобы в кузнях поддавалось ковке. При том способе из самой богатой руды дельного железа получали кошкины слезы. Несоразмерных трудов оно стоило!
В разговорах они незаметно приблизились к берегу Волги.
— Присядем, что ль… — перевел дух Архип Николаевич.
— Вам нельзя на голый песок! — Ленька скинул с себя рубаху. — Садитесь.
Дед, прежде чем опуститься на предложенное место, прошел к реке, зачерпнул ладонью прохладной воды, смочил лицо.
— Ушло мое время! Искупаться уже не рискую… Валяй, Леня, я хоть на тебя погляжу…
Ленька стрелой скользнул с обрыва вниз головой — он знал, что в этом месте всегда было глубоко, вынырнул далеко от берега и поплыл саженками. Когда перевернулся на спину, видит: дед машет ему обеими руками — беспокоится. Повернул назад, выбрался на песок, попрыгал, наклоняя голову то вправо, то влево. Приговаривал, как бывало мальчишкой: «Царь налимов, царь ершей! Вылей воду из ушей!»
— Я чего тебя поторопил, Леня… — Дед с трудом поднялся на ноги, отряхнулся от песка. Показал на идущий по реке сухогруз: — Видишь?!
Ленька не сразу взял в толк: чего видеть-то? Повязав на бедра рубаху, стащил с себя прилипшие к телу красные плавки, выкрутил их, снова надел, выпрямился.
— Вижу: самоходка тянется. И больше ничего.
— Читай вон — имя, фамилия!
— Ти-хон… Тихон Третьяков! В честь какого-то героя войны, что ли? — бойко проговорил Ленька.
— Наш!.. Сормовский. Вовсе не военный и никакой не герой. Обыкновенный, как все мы. Полста лет отходил по гудочку.
— Так и вы тоже не меньше его? Могли бы вашим именем назвать?
— Могли. Но, видать, нашелся более подходящий. Могли итак назвать: «Сормовский рабочий». Надо так понимать, Леня: это плавучий памятник нашему брату, сормовичу, — всем, кто жизнь отдал металлу, чтобы стоял броней, чтоб бегал по волнам, чтоб летал за
