На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Ну ее к ле-ше-му-у! Чернику-то-о! Класть не-ку-да-а! Пошли-пошли давай! Слышь — греми-ит!
У матери чуть лукошко не выпало, когда из-за поворота тропы выскочил навстречу Ленька. Кинулась к нему, заголосила:
— Ой же ты мое дитятко-о! Да какой ж ты большой-то вырос! Дай-кось отдаля на тебя гляну! — отступила назад, пришла в изумление: — Уж, поди, с дедушку ростом!
— Ладно, мам, ладно… Ну чего слезы-то?..
— Да не с горя я! Слезы сами, они… — подняла край передника, утерла лицо. — С сестренкой, с братишкой поздоровайтесь…
— Здравствуй, Нюр… — Ленька слегка приобнял за плечи голенастенькую девчонку, будто и совсем не сестру — все отцово в ней смотрится, потрошихинское. — Я тебя, Нюр, одну без матери ни за что бы не угадал… Вон какая! Я тебе туфли на полувысоком….
Сестра закраснелась до корешков волос, отскочила в сторону, подтолкнула Юрку. И тот выглядит незнакомо. Хотя больше на мать смахивает — серыми глазами, светло-русыми волосами. Ничего себе крепышо́к. Задирает головенку, ловит братнин взгляд, тянет пискляво:
— И ми-не чё-то привез, дядь Лень?
Мать шлепнула его по заднюхе:
— Какой он те «дядь». Брат он тебе, братик старшой, — дурашка ты! Только фамилии разные: он Тетерев, а ты — потрошонок курносый. Дай-кось утру, опять вожжу выпустил.
— Тебе, Юрка, тоже привез, не скажу что. Дома увидишь.
* * *
Как прошел обед, чем угощала мать, — про то можно не рассказывать. Главное, наконец-то с дедушкой встретились. Самого Потрошихина дома еще не было, некому было трясти бутылкой над столом. Пообедали чинно-смирно, вот что приятно.
Мать с Нюркой навертели кульков в виде воро́нок, разодрав на листики нечитанную книжонку, про то, как лен выращивать. Больше сотни кульков, в каждый входит граммов по сто ягод. Провожая Нюрку на пристань, мать наказывала:
— Насыпай в кулек не утрясаючи. Чтобы глазу видно, а животу… не обидно… Килограммов десять, чай, будет всего-то? Дак почем запрашивать? Запрашивай по пятьдесят. Ежели много приносу — попытай у баб, почем держат цену. Лучше назад неси, как все дешево пойдет. В погреб на снег поставим, не скиснет до завтра. А с утренних пароходов народ голодный, беручий, спросонья-то, как коршуны набросятся. Не распродашь сегодня, завтра досвету подыму! С девками уговорись. Ну, с богом!
Слушая материны наставления, Ленька досадовал на ее жадность и на свою безденежность. Одарил тряпками — она радовалась, прикладывала материю к себе, прижимая верхний край подбородком. Да надолго ли той радости, когда не то что сотни, единой красненькой бумажки не подкинул. Небось уж подумала: «Экой работничек, вот дак помощничек, выбился в люди, называется!.. Что натопал, то сам же слопал!..»
Мать успела сообщить Леньке, что деду Архипу Николаевичу что-то в дыхании препятствует, не позволяет подолгу говорить. И сердце, должно быть, сбой дает, дед часто за грудь хватается… Сипит у него что-то внутри, побулькивает. «Плох. Вовсе плох. Кабы уж не то самое у него, которое не залечивают…»
Скольким людям в деревне от Архипа Николаевича добра перепало. Выйдя на пенсию, он своими многолетними сбережениями, а еще и своим трудом помог матери с Васькой поставить большую бревенчатую избу, в которой и для себя, чтобы самому жить в спокойствии, и молодым не мешать, — отгородил капитальной стеной небольшую комнату с отдельным входом. С той поры Ленька рос под крылом деда. Став школьником, он и уроки делал в чистой дедовской светелке, и спать часто укладывался на дощатом топчане, на тюфяке, набитом соломой.
Как только отстроились, дед не долго думал, к чему еще приложить свои не знающие покоя руки. Сдружился с учителями. Да к кому еще было потянуться завзятому книгочею, как не к образованным, интеллигентным людям. Он и дня не мог прожить, чтобы не побеседовать о высоких материях, о мировых событиях… Проходя по классам, Архип Николаевич тыкал пальцем в отстающую штукатурку, давил каблуком на поскрипывающую половицу под стулом учителя, откидывал крышки парт, обнаруживая расшатанные шарниры. Вечерами являлся в пустующие классы с набором инструментов, принимался крепить, подгонять, что-то стругать, что-то свинчивать. Покончив с непорядками в классах, взялся сперва чинить, а потом изготовлять и новые наглядные пособия.
Учителя готовы были на руках носить столь неутомимого и совершенно бескорыстного помощника во всех школьных хлопотах.
Привязались к Архипу Николаевичу и детишки, разнесли добрую славу о его мастерстве и затеях по всей деревне. Скоро вся Пустельга стала с почтением раскланиваться с ним при встречах, заводить знакомство, стараться и ему сделать что-либо приятное.
Прошло, пожалуй, не более десятка лет, и школьный участок превратился в своеобразный заповедник. На изрытом промоинами пустыре разросся сад. В саду завели пасеку. В болотистом углу выкопали озерцо, обсадили его кругом плакучими ивами, развели в этой копанке карасей и линей. В дровяном сарае, преображенном в раскрашенный павильон, стали выращивать кроликов, нутрий, приручать певчих птиц…
Подумать только, откуда взялась столь деятельная страсть к природе у человека, всю жизнь проведшего в гулких цехах и на верфях, ставя заклепки в обшивку пароходных корпусов. От постоянного грохота Архип Николаевич стал туговат на ухо. Надышался металлической пыли в смеси с разными газами… И вот, пожалуйста, какой стороной своей души приоткрылся он в преклонные лета, живя в деревне!
…Когда остались наедине, дед немедля повел Леньку на пришкольный участок. Показывал многочисленных зверушек, — и тех, что в клетках, и тех, что свободно разгуливают среди кустарников и деревцов. Леньке все там понравилось, но наибольший восторг вызвал в нем медведь, выделанный из очень толстой коряжины. Мишка стоял на задних лапах, а в передних держал блюдо с кормом для птиц. Даже ощеренную пасть зверя дед с мальчишками сумели сделать ничуть не устрашающей, а такой добродушной, как бы приглашающей откушать его даров…
Архип Николаевич показал палочкой на старую сосну: высоко на ней, в развилке, была прикручена веревками к с столу колода с дуплом.
— Помнишь, Леонид, в старинной книжке для детей был такой рисунок: к улью-дуплянке взбирается по стволу медведь…
— Ага, ага, помню! Он лезет за медом, а не может добраться до улья, потому что пониже дуплянки подвешено на цепи бревнышко. Медведь его лапой оттолкнет, а оно откачнется и по голове его!..
— Вот-вот. Так старые пасечники делали, чтобы не лез косолапый грабитель. Так я к чему это. Чурку с дуплом мы нашли на лесосеке, вырезали из поваленного кряжа. Оказалось, в дупле жили не пчелы, а белочки… Вот белкин домик мы и перенесли к себе. Ждем, не поселится ли какая. Одна, школьники говорят, уже прибегала, осматривала… Может, приглянется квартирка,
