Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Левенцев повернулся в нетерпеливом желании уйти и услышал тихий, хрипловатый голос:
— Помогите мне найти двухкопеечную монету.
Целая горсть монет лежала на ладони слепого, но рука была протянута не к Левенцеву — торчала куда-то в сторону. Левенцев оглянулся: может, рядом есть еще кто-то и можно уйти?
— Жена заболела, позвонить надо, — все так же тихо, все так же в пространство сказал слепой.
В груди Левенцева опять толкнулось, но уже по-другому: так больно, так тоскливо, что в глазах сделалось горячо и влажно. И тут Левенцев подумал мельком, что слепой напоминает ему кого-то — кто-то другой похоже задирает подбородок. Слепой все стоял, ждал, а Левенцеву в голову пришла другая мысль, дикая: он может ударить по руке слепого, рассыпать монеты, уйти, не торопясь и не оглядываясь, и слепой ничем не ответит ему, не узнает даже, кто обидел его — он беспомощен, как младенец…
Тут уж слезы совсем подступили к горлу — Левенцев, суетясь, отыскал у себя в кармане двухкопеечную монету и протянул слепому.
— Вот! Возьмите.
Слепой, не меняя позы, подождал, соображая, видимо, что бы могли означать слова Левенцева, и проговорил, запинаясь:
— Нет-нет… У меня свои есть… Я знаю.
— Да что вы! — вскричал Левенцев. — Возьмите!
— Нет, у меня есть, — повторил слепой.
Левенцев хотел пошарить по его ладони для виду и оставить там свою монету, слепой переступил с ноги на ногу и проговорил еще раз:
— Есть, есть, я знаю.
Левенцев вгляделся в его лицо и различил на скуле два шрама — один длинный и кривой, другой короткий и прямой, как порез, шрамы напомнили ему следы осколочных ран, какие видел он у фронтовиков, и он почувствовал внезапно, как стыд заливает ему лицо жаром. Он сделал все так, как просил слепой: взял с его ладони три двухкопеечные монеты, подождал, пока тот уберет остальные в карман, опять вытянет в сторону руку, и вернул ему деньги.
— Спасибо. Теперь я позвоню.
Слепой, задрав голову и стукая вокруг себя клюкой, потоптался на месте. Левенцев взял его за рукав.
— Сюда, сюда.
Слепой замер.
— Сюда, — повторил Левенцев.
— Я сам.
Слепой ждал, когда отпустят его рукав, и Левенцев еще раз испытал стыд, и не проходила боль в груди! Он глядел, как слепой шел, как миновал телефонную будку, но, будто почуяв ее запах, вернулся. Нашарил клюкой и забрался в нее.
Левенцев побежал прочь от этого дома. Влез в троллейбус и упал на сиденье. Рядом остановился парень — резко пахнуло изо рта.
На первой же остановке Левенцев выскочил из троллейбуса и побрел по улице, ничего не видя, будто ослепнув. Он постоял на перекрестке, там, где шли колонной снегоочистители, но не заметил ни их, ни глядевшего на него из своей машины Семена Артемьевича и, лишая себя возможности хоть когда-нибудь узнать, какие воспоминания и мысли вызывает у того своим видом, повернулся к нему спиной. Его почему-то потянуло назад, и он вскоре снова очутился возле своего дома. С жадностью глядел по сторонам, но у подъезда никого не было. Он поднялся по лестнице, отпер дверь и вошел к себе. В квартире было пусто и уныло. И прямой солнечный свет был неприятен, угнетающе резок.
Левенцев стоял у окна и глядел на город уже совсем другими, чем прежде, глазами; в груди что-то росло, ширилось, распирало и сдавливало, а мир, который любил он видеть абсолютно чистым, все больше запотевал, затуманивался и наконец поплыл вниз, потек, замутился.
«Боже мой! Боже мой! — подумал Левенцев совсем непривычными ему словами. — Как же они живут, ничего не видя?! Не видя даже такого мутного, даже брезжущего света?! И неужели помочь им нельзя ничем и никак?! Неужели нельзя?..»
И зачем он пишет свои картины, если эти люди не могут их видеть?!! Не могут даже представить себе, что это такое — картины…
Боже мой! Боже мой! А он еще думал, что хорошо было бы, наверно, жить в том доме, что стоит выше! Он оставил бы и эту свою квартиру, вернулся бы в прежнюю комнату, поселился бы где угодно, только бы этот человек с бессмысленно задранной головой, просивший его отыскать на ладони монету, человек со страшными бельмами, — только бы он прозрел!
Левенцев с силой зажмурился — все равно виден был живой, красный свет; Левенцев зажал глаза руками, но и сквозь ладони просвечивало солнце; тогда он вбежал в другую комнату и упал лицом в постель — какое-то время у него в глазах все еще плясали разноцветные круги, потом все погасло…
И тот человек такой же, как он! Такой же, но только лишенный всего того, что является для Левенцева неоценимым, самым важным, самым необходимым — таким, без чего нельзя ему да и незачем жить…
Весь день тот Левенцев провел в состоянии человека, жизнь которого утратила смысл. Он понимал, что глупо, глупо это с его стороны так болеть за тех, кому не в силах помочь, и надо, надо настраивать себя на другое, надо скорей приниматься за работу, и боль пройдет, и станет легче, но не мог преодолеть что-то, возникшее в себе самом, не мог прикоснуться даже к кистям, к палитре, а на холсты свои смотрел с глухой тоской, почти с ненавистью. Весь день он выскакивал из дома, подолгу бродил по городу, возвращался продрогший и усталый, но не избавленный от боли.
На другой день ему все же стало немного легче. Не было уже острой той тоски, какая угнетала накануне. Но он все равно не работал. С ним что-то произошло — он не мог избавиться от чувства непоправимой утраты, будто схоронил кого близкого; и в глубине сознания прочно засела мысль, что труд его бесполезен, никому, кроме него самого, не нужен. А стоит ли затрачивать целую жизнь на самого себя?.. Картины его услаждают взор праздных богачей — чужеземных и праздных, — но недоступны людям, живущим рядом, под одной крышей с ним, недоступны человеку, просившему у него помощи, человеку, потерявшему зрение, быть может, на войне, наверняка даже — на войне…
Но кого же он напоминал? Кого?.. Может быть, многих из тех, кто лишен зрения?.. Сколько таких в этом городе? В этом мире?.. Они знают, что такое тепло, что такое хлеб, одежда, дом, но им неизвестно, что такое красота…
Хотя красоту,
