Сергей Лисицкий - Этажи села Починки

Александр сидел на берегу, наблюдал за Василием, который порасставил свои удочки в стороне от Ситникова.

Прошло около получаса, о клеве не было и речи. Василий проверил насадку, подошел к Стужину, раскрыл хозяйственную сумку.

— Не клюет, так мы клюнем, — подмигнул он, доставая походный складной стакан, яблоки и бутылку вина. — Ситников! На сушу! Да сапоги снимай, беги подальше от ревматизма.

— Меня не так просто взять, — заметил Ситников, — я не зря так усердно читаю журнал «Здоровье».

— Пустейший журналишко.

— Это почему же такое мнение о нем?- — спросил Стужин.

— А потому, что кроме популярно изложенных лекций о той или иной болезни, — в нем ровным счетом ничего нет.

— Так уж и нет?

— Я вот врач, — Василий положил свою широкую ладонь на грудь, — но мне претит, когда этот журналишко пытается рядить меня в тогу безгрешности и совершенства. Из номера в номер, буквально в каждой статье варьируется одна и та же, в общем-то верная, мысль о том, чтобы люди не занимались самолечением, что все вопросы лечения решает врач.

— Так что ж тут неверного? — вступился в разговор Ситников, который снял сапоги и сидел в шерстяных носках.

— Неверно то, что утверждать так — значит смотреть на действительность слишком однобоко. Разве у нас нет такого, когда у больного подозревают сердечную недостаточность, а на самом деле у него мигрень. Или ищут у человека гастрит, колиты, чуть ли не язвенную болезнь, а у него — нарушение функции щитовидной железы.

— Хороший врач диагноз поставит верный, — заметил Ситников.

Мамонтов вспыхнул:

— Стало быть, есть хорошие врачи. А раз они есть, то должны быть и плохие. Не логично ли?.. Посредственные, наконец.

— Чего ты хочешь? — спросил Стужин.

— Хочу, чтобы журнал этот поднимал более серьезные проблемы, решал их глубоко и всесторонне. Такие, например, как диагностика. Сколько тут трудностей, сколько вопросов. Нельзя же всерьез возводить фигуру врача в панацею ото всех бед, как лицо абсолютно непогрешимое, тем более возводить эту непогрешимость в абсолют.

Ситников с недоверием посмотрел на Василия.

— А миллионные тиражи — не свидетельствуют ли они о его популярности?..

— Вот именно, — оживился Мамонтов, — свидетельствуют. Только не журнала, а скорее, интереса миллионов к вопросам медицины как таковой. А главное — к своему здоровью.

Стужину не хотелось спорить с Мамонтовым, хотя он далеко не со всеми его доводами был согласен. Он отвечал механически, а сам думал об Анне. Он даже поймал себя на мысли: «Заведи сейчас Василий разговор о вреде курения или о последних нововведениях в школьной программе — что перегружает неокрепший мозг ребенка, — во всех случаях он, Стужин, поддерживал бы разговор. Поддерживал лишь для того, чтобы где-то рядом вилась и не обрывалась ниточка главной мысли — мысли о ней, об Анне».

— Ладно, — примирительно оказал он, — оставим этот разговор, да и рыбалку тоже. Пора по домам.

Проводив товарищей и пообещав быть вечером опять у Мамонтовых, Александр неторопливо зашагал домой. Он думал об Анне: «Надо во что бы то ни стало с ней поговорить. Во что бы то ни стало».

Медленно тянулось послеобеденное время. Стужин с нетерпением ожидал вечера. Мысли о ней не покидали его ни на минуту. Он брал книгу, пытался читать и отвлечься от этих мыслей, но в памяти его опять вставал ее образ. Альбом с семейными фотографиями тем более наводил мысли о далеких годах, о ней. Вот фотография выпускников-десятиклассников, где она во втором ряду, справа, а вот еще одна — они в группе лыжников десятого «А».

«Надо поговорить. А что, собственно, даст этот разговор, — думалось ему, — к чему он?..» Ему, конечно же, хотелось узнать ее отношение к себе. Поскольку он считал, что во всем виноват сам, — сказать ей лишь свои исповедальные слова.

«Как глупо все получилось в первый раз. Но ведь она была чем-то занята», — опять подумалось ему.

Стужин курил сигарету за сигаретой, ходил по комнате взад-вперед, и мысли его словно вращались по какому-то заколдованному кругу.

«Будь что будет», — решил он, отправляясь к Мамонтовым.

Все случилось так неожиданно, что Александр в первые минуты даже стушевался. Не успел он подойти к дому Мамонтовых, как встретился с Анной, которая спешила куда-то с девушкой в желтой кофте.

— Анна, — нерешительно позвал Стужин, переводя взгляд куда-то мимо, в сторону.

— Я сейчас, — сказала она, повернувшись к девушке, ожидавшей ее в нескольких шагах.

— Анна, — Александр назвал ее именно так, как часто называл тогда, раньше. — Я… Мне хотелось бы поговорить, узнать, как ты… как сложилась… В общем — поговорить.

Она почти нисколько не изменилась в лице, лишь тонкая улыбка едва тронула ее четко очерченные губы.

— Что, Сашко, говорить?.. Хорошо, я скажу. Только позже. Знаю, у тебя жизнь сложилась более удачно. Мне хвалиться особенно нечем, но и жаловаться ни на что не могу… Прости, тороплюсь, да и ждут меня…

— Прошу…

— Вечером.

Она снова едва улыбнулась краешками туб, и Стужин не смог разобрать, чего было больше в ее улыбке: сожаления или упрека.

Весь вечер Александр сидел в задумчивости, рассеянно слушал неутомимого Мамонтова, терпеливо выслушивал рассказы Ситникова о своей службе, зачастую невпопад отвечал на вопросы. Он понимал, что так и не сможет поговорить с Анной, ловил несколько раз себя на мысли, что его присутствие здесь ни к чему, что он лишний в этой веселой компании.

Поздно вечером, в двенадцатом часу, когда луна поднялась над самой трубой летней кухни и тени от нее тянулись и терялись в темноте сада, — все засобирались по домам.

— До завтра, — тряс руку Стужину Василий. — Ты ведь через два дня отчаливаешь?

Александр молча кивнул головой.

— Ну, вот, а мы через четыре…

Александр крепко пожал горячую руку Анны. Лицо ее было в тени, и он досадовал, что не удалось рассмотреть его выражения. Вдруг руку словно обожгло. В его ладони оказался плотно сложенный квадратик бумаги. Учащенно забилось сердце. Стужин боялся, что бумажка вдруг выпадет из рук, и сжимал пальцы крепко, до онемения…

Уже дома, оставшись один в комнате, он зажег настольную лампу и бережно развернул записку.

И, о боже!.. Словно удар в лицо, его обожгли им самим написанные строки семнадцать лет назад!.. Это были его слова. Значит, она хранила их в памяти все эти годы?!

Он не то чтобы забыл о них, просто не думал, чтобы они за все эти годы сохранились в ее сердце, что эти слова вернутся к нему через семнадцать лет. А они вернулись, вот они:

«Анна, через год я приеду. Жди.

На обороте ее размашистым почерком с наклоном вправо выведены всего три строчки:

«Сашко, милый, я ждала три года. Будь уверенность — ждала бы еще и еще. Но где же те слова и те клятвы, которые переждала любовь моя? Ан.».

Стужин несколько раз подряд перечитал записку. Долго сидел за столом, подперев голову руками: «Сашко…» Она называла его все так же, как в те счастливые далекие годы…

Очнувшись от воспоминаний, словно от глубокого сна, Стужин поднялся из-за стола и стал лихорадочно собирать в чемодан свои вещи, бумаги, книги.

Утром, чуть свет, он отправился к автобусной остановке, пообещав растерявшейся матушке, что навестит ее через две-три недели.

Кирасир

Аким Герасимович Гончар, а по прозвищу дядюшка Кирасир хворал вот уже третью неделю. Двадцать дней отлежал он на русской печи сначала в ознобе, а после в горячке и с тупой болью в пояснице. Сперва он просил подать ему на печь тулуп и валенцы, лежал, завернувшись с головой, а после, когда озноб прошел, разметавшись, лежал в одной рубахе и старых «техасах» внука, которые любил за то, что они напоминали ему посконные штаны.

«Зима пшик, пошла, лето началось», — говорил он, упрашивая Пантелеевну, старуху свою, чтоб та сняла валенцы и забрала тулуп.

Кирасир был хотя и невелик ростом, но широк и сутуловат в плечах, с реденькой с проседью татарской бородкой и слезящимися карими глазами. В свои восемьдесят семь лет он вполне обходился без очков, любил читать численники и четвертую страницу газеты; по-стариковски копался во дворе и огороде, был, как говорят, легок на ногу. Единственное, что сказалось с годами, — его глухота. Разговаривать с ним надо не иначе как кричать на ухо и при этом необходимо помогать разговору жестами — иначе не услышит, не поймет.

Безобидное прозвище — Кирасир — досталось ему в наследство не то от деда, не то от прадеда, когда кто-то из них вернулся с царской службы с таким мудреным званием. Впрочем, многим старухам, не понимающим смысла этого нерусского слова, ничуть не мешало называть старика «керосином».