Сергей Лисицкий - Этажи села Починки
Даниловне по-матерински было жалко солдат. Особенно беленького парнишку-танкиста. Подлечат его — и опять на фронт. А ему-то и годов всего — небось и двадцати еще нет, думала она. Ей так же было жалко и того другого. Она только теперь вспомнила, что не расспросила его, откуда он родом. Даже имени его не узнала. А сам он все больше молчал. Характер, видно, такой. Не то что этот Федор из-под Арзамаса. Тот все рассказал: отец воюет, мать-учительница с сестренкой и братишкой остались… А этот все молчал. Да и как заговоришь, когда боль такая. Да и мысли какие могут быть веселые, если гадать приходится: останется нога целой или отнимут? Чего уж тут хорошего. А парень тоже молодой. На каких-нибудь два-три года, может, и постарше Федора…
«Как-то там мой Андрюшка? Может, так вот же, как эти ребята. А может, и того хуже? Четвертый месяц ни слуху ни духу…» — Даниловна всхлипнула, вспомнив своего средненького, двадцатилетнего сына. И тут сразу же подняла голову Настёнка. Она отложила ножницы с шерстяной вязкой, подошла к матери:
— Это что еще такое? Как мы договорились.
— Все, все, доченька, не буду.
У них уговор такой: не плакать.
— Все, все. — Даниловна вытерла глаза кончиком передника, вышла из горницы.
Настёнка тоже думала в это время о них. Ей представлялся весельчак-танкист выздоровевшим. И ей хотелось, чтобы он скорее выздоровел. Иначе он вряд ли пришлет ей письмо. Нет, из госпиталя он ни за что не станет писать. Это Настёнка чувствовала своим девичьим сердцем. Он обязательно напишет, но напишет непременно с фронта, с фронтовым приветом… Она представила себе, какой тугой треугольник получит от Феди-танкиста, и ей хотелось, чтобы случилось это как можно скорее.
Шло время. Однажды, когда Настёнка была в огороде, а Даниловна перебирала во дворе вынесенную из погреба прошлогоднюю картошку, у их подворья опять остановилась машина и в калитке появился военный. Даниловна сразу узнала в нем того, в очках, которого звали Виктором Ксенофонтовичем.
— Здравствуй, мать… Здравствуйте, Федосья Даниловна, — поправился гость, близоруко щурясь. — Вот… по пути заехал.
— Как там мои солдатики? — осведомилась первым делом Даниловна, поздоровавшись.
— Ничего… Поправляются…
Настёнка, увидев во дворе гостя, тоже подошла.
— Оперировали их, — продолжал рассказ Виктор Ксенофонтович.
— Что так-то, — не разобрала Федосья Даниловна.
— Сделали операцию, — пояснил военный. У танкиста, у того, что в голову ранен, осколок извлекли.
— У Феди, стало быть.
— Да, у Федора Смирнова. А у Равиля Хабибуллина ногу поправили.
— Да он не русский? — изумленно спросила Даниловна.
— Татарин.
— То-то, я гляжу, он все молчит и молчит. — Женщина поднесла край передника к губам, скорбно сложенным на морщинистом лице. — Хоть он и не христианин, а все разно жалко… Что ж я стою, — опомнилась Даниловна, — идемте, я закусить сготовлю. Я мигом.
— Спасибо, спасибо. Я — пообедал. Вот испить бы чего.
— Есть, квасок есть добрый.
В сенях военный задержался.
— Хотел бы я, Федосья Даниловна, познакомиться с вашими травами-кореньями. Можно?..
— Ии, трава-корень. Много ее тут, а вам зачем? — удивилась хозяйка.
Она взяла из угла сеней лестницу-стремянку:
— Идите, батюшко, в горенку, идите, а то пыльно больно. Я внесу. Что надо, то и внесу.
Долго. Почти полдня, до самого вечера пробыла Даниловна с военным в избе. Она то и дело вносила ему свои травы, рассказывала, что и как варить-парить, а он что-то писал и писал в толстую тетрадь. Заглядывал в какую-то книгу и все спрашивал и спрашивал.
Уехал он под самый вечер. И для Даниловны осталось тайной: действительно ли он ехал мимоходом или заезжал специально. Как было загадкой для Настёнки: скоро ли пришлет ей письмо весельчак-танкист Федя Смирнов и что будет потом?..
Встреча без расставания
Он знал, что сейчас ее увидит. Знал — и все равно, не то чтобы растерялся, но был заметно взволнован. С мужчинами поздоровался за руки, а ей поклонился, улыбнулся и сказал: «Здравствуйте».
Она даже не улыбнулась в ответ, только глаза ее, большие и серые, вспыхнули издавна знакомым ему светом, и еле слышно ответила на приветствие. Но об этом он скорее догадался по ее вишневым полным губам.
— Ба-а!.. Да это ты, Сашок?! Вот не ожидал!.. Вот это встреча!.. — гремел стульями вошедший на террасу хозяин дома Василий. — Сколько лет, сколько зим! Давайте в сад! Все — в садок, за хату!
Под разлапистой кроной огромной груши в саду было прохладно и свежо даже в жаркий день.
Хозяева захлопотали: надо было готовить стол.
— Один момент, — извинительно попросил гостей Василий, — всего шестьдесят секунд. — И, кивнув жене, он вместе с ней скрылся на кухне, что стояла тут же в саду.
Василий Мамонтов — школьный товарищ Александра, полнеющий блондин с выгоревшими ресницами и крепкими, в рыжих веснушках, руками, вот уже более десяти лет работавший под Полтавой хирургом, — гостил в родительском доме. Александр узнал об этом в последние дни своего отпуска, который он проводил у стариков в Саватеевке. И вот эта встреча. И какая! Здесь была Она, тоже со своим мужем, капитаном артиллерии, тоже соклассником, Алексеем Ситниковым. Анна!.. Анюта… С ней Александр не виделся семнадцать лет…
Александр досадовал на себя, что, как мальчишка, растерялся. Даже не поздоровался с ней за руку. «Но она же была занята, — мысленно успокаивал он себя, — держала в руках блюдо со сливами».
Александр окинул взглядом беседку, дощатый круглый столик, грядку с поздними астрами, но ее бордового платья сквозь кусты жасмина уже не было видно: «Ушла, наверное, на кухню, помогать».
Гости — молодой человек, назвавшийся при знакомстве Владимиром, худенькая девушка в желтой кофте и Ситников — о чем-то горячо спорили. Поняв, что его приход прервал какой-то серьезный разговор, Александр вышел в сад и медленно зашагал по дорожке. Жесткие ветки разросшихся яблонь поминутно цеплялись за волосы, задевали его лицо, но он не замечал всего этого, он был во власти воспоминаний.
* * *Шла третья послевоенная весна. Это было семнадцать лет назад, и было им тогда ровно по семнадцать. Да, по семнадцать лет…
Весна и начало лета в тот год были теплыми, дни светлые, ливневые. Стужину тут же вспомнилась песенка тех лет (никогда раньше не вспоминалась ведь), — песенка, ничем не примечательная. Начало ее он теперь не помнил, но были в ней слова, да и сам напев, — которые соответствовали тогдашним дням и настроениям людей:
…В нашей жизни всякое бывает,Налетают тучи и гроза.Ветер утихает, тучи уплывают —И опять синеют небеса…
Тогда было очень много грозовых ливней. Хлеба стояли в полях густые, высокие. Рожь только начинала наливаться. А народ голодал. Неурожай сорок шестого года давал о себе знать. Но что такое голодная весна, когда тебе семнадцать?.. Когда душа поет и предстоящее, кажется, вот оно:
Мое счастье где-то недалечко.Подойду да постучу в окно…
Как коротки были тогда лунные ночи. Анна, Аня, Аннушка… Кажется, и сейчас Стужин слышит запах ее белесых волос, неповторимый дух влажного еще, свежевыстиранного ситцевого платья. Кажется, это сейчас звенит ее голос и светятся особым, ее светом большие серые глаза, в улыбке вздрагивают ее полные, словно перетянутые ниткой, красивые губы и темнеет родинка на розовой щеке.
Тогда они дали друг другу клятву: что бы ни случилось в жизни с каждым из них — они должны встретиться, должны быть вместе. Поклялись…
Осенью того года они учились в одном и том же городе, на медицинском факультете. Общежития их были рядом. Все было хорошо. Одно только обстоятельство вело их к отчуждению и в конце концов привело к разрыву.
Отец Александра погиб в сорок третьем под Курском. Оставался он с больной матерью один: вот и вся семья. Имел единственный костюм, да и тот перелицованный, с чужого плеча. Отец Анны в начале сорок пятого был в Германии, высылал оттуда посылки. А потом вернулся, стал работать мельником на совхозной мельнице.
Как ни деликатно, как ни осторожно относилась Анна к Александру — он был горд, он не любил, когда она говорила: «Это нам прислали». Он понимал — «Это — ей». Не мог он есть ее бутерброды. Перевелся в областной институт, чтобы учиться и работать одному, без посторонних глаз.
А там — второй курс, а там — армия. Служил на Дальнем Востоке. Как все случилось — теперь трудно сказать, но он думал все время о ней, о ней, о ней… Помнится, из-за чего-то вышла размолвка, и он временно перестал писать. А тут перевели его в другое место. Вскоре и она переехала в другой город — так они на время и потеряли друг друга…
